склону бреда и тоски по отсечённым или размозжённым членам – настолько сладостно и непереносимо, что многие тут нечувствительно решают не царапаться ногтями по отвесным косогорам царства мрака, а забвению предать, что было, то, что здесь и то, что будет там, где ничего не будет.
*
Сосед по лавочке искляксано-изрезанной спросил: когда все слушают, ты пишешь, а как все пишут – ты в пупок Фемиды пялишься. Ты хочешь разозлить профессора почтенного? – Да нет, конечно, просто то, что он глаголит, мне посылает мысли с ним никак не связанные. Я, если б мог, записывал бы в такт его скандированию и их. Но мать моя – синкопа. А мой отец – оксюморон, и если утону я в Эльбе вашей мелкой – меня ищите вверх, а не по мутному течению её.
*
Я дядю и отца куснул одним и тем же вопрошаньем. Давно я понял, что от них обоих толку я добьюсь, застав врасплох обоих претендентов на венец неповторимого. Всезнающего ворона прижал, как целился он в глаз сурку (счастливый в норку юркнул): вы почему такие разные с отцом? – Отец твой после смерти матери не захотел принять забот и ласк второй жены отца, его усыновившей в нежном и беспамятном младенстве. Всё то он отторгал, что матушка пыталася и ласкою, и строгостью ему привить. Любил твердить услышанное в час недобрый от отца, что королём рождаются, а не становятся.
Отец был колоритен, как всегда: На голых скалах не растёт порей. В Афинах ваших не пекут царей. (Подхватив и посадив за себя на коня доезжачего): Как и псарей (Указав с хохотом на колокольню, откуда задребезжал наш старый треснувший колокол): Как, впрочем, и пономарей!
*
Вот вам, juris prudentes, заданье по моральной философии – рассказ полу́ночный служанки нашей, горбатой карлы. Сестра её пролезла в замок местного курфюста, отдавши всё как плату своё потенциальное приданное. Там началась её карьера, приведшая довольно скоро под венец с сынком немым всесильной кастелянши замка. Та в ней души не чаяла и как в невестке, и как в подручной преданной безмерно. Приданным, кстати, стали деньги за покров, что наша карла вышивала с детства дабы он вкладом за неё для ордена сестёр Карме́ли босоногих стал. Горбунья, в том увидя промысел небес, пожертвовала скапулярием для фартука служанки. Свекровь сестру её намёками кормила, нечастыми, но многообещающими, по поводу надвинувшейся старости и назревающей потребности в преемнице и для неё добилась учрежденья званья вице-кастелянши, которое та разделила, «по требованию курфюста», с сестрою мужа – юною послушницей, почти уже готовой ко Христу податься под венец ничком, ну а пока что постигающей азы хозяйства домово́го, что и в затворе будет ей весьма потребно. Сестра горбуньи, в страхе упустить плешивую Фортуну, вытравливала все плоды, что натерпевшийся до сорока годов поллюций супруг ей в лоно водворял. Но лишь ударило ему полста́, как престарелая свекровушка заветное кольцо ключей передала – не ей, а собственной дочурке, которая была, как выяснилось, в монастырь обещана, коль брат окажется способен их продолжить род, а тут и возраст кастелянский – тридцать лет – приспел. При перспективах радужных таких и женишка спроворили под будущее жалованье от курфюста.
Призна́юсь, что не всё, вам сообщённое, служанка рассказала. Заинтригованный её апосьопе́зами, я съездил сам на место злодеянья и повидал старуху-мойру унаэттрину, дороднотелую дочурку с кованым кольцом ключей на торсе и ударом полуразбитую жену ночного сторожа, в которой не узнаешь ту, которая, трактирщик indiciis, всей говорила челяди: «дети мои». Тебе, bello Toscano, я предлагаю подготовить через час для нашей диспутации минут на десять dictio на тему: «Кого судьба больнее наказует: того, кто силится из-под её ударов вывернуться и под них подставить ближнего иль на того она ярится, кто шествует без трепета, без ропота навстречь её бича окровавленного?». А ты же, друг невенценосный, порассуждай в стихах (ну или на худой конец – хотя бы в виршах) о следующем: «А есть ли счастие помимо власти?».
*
Отец не любит обобщений, но наблюдения застольные его (когда спина ещё пряма, но взгляд уж соловеет) дороже многих рассуждений, что хором повторяем за индуктором мы здесь. Вот два, вдруг вспомнившихся, на тему близкую ему: «Друзья берут бутыль за горлышко, враги – за донышко». «Друзья – стакан подставят, а враги хотят, чтоб ты подставил свой».
*
«Прощай, мой принц. Мне батя пишет ехать к галлам то́тчас, Лабу на Секвану променяв. Он уверяет, при дворе набухла, вздёрнувшись (и вздёрнув швы и вши под гульфиком), потребность в тёрке с петухами датыми и с их хохлатками податливыми. Отец мой не способен, как известно, слова молвить в простоте и даже глазом целясь главным сквозь очко донжоново в волну слепую, всё выгоды взыскует. И лишь одно во всей его эпистоле с quadratus littera словечко – дядюшка твой милый. Понял я, что это Он ему велел нас разлучить. Ты спишь. Твой сон – единственная одержимость для меня. То цокая, то шлёпая по мостовой под ежедневный твой рассказ о еженощных сновидениях, всё думал я: кто из нас болен отторженьем жженья жизни? Ты в снах Софоклу анус розой подтираешь, а я же жонку нашего привратника безрукого держу зубами за слоновьи мочки. Прощай, мой эльф, мой сильф, мой демон, что улиткою ползёт по прегрешеньям ближнего и печень, выев сердце, прилетает доклевать у Прометея-парвеню. И если навсегда – то будь здоров».
*
И было у мельника (которому по осени все свозят на помол зерно и круглый год, тишком – проросшее нежданно иль некстати мужское семя) три дочери. Старшая (по дядиной разведке – с шестипалыми ногами) грозна и неприступна. Отец – спец по фортификациям и сока забродившего попить порой большой охотник. Её сосуд он распечатал, вкравшись в воротá по позвоночному апрошу. Средняя – что любит украшенья и смеётся и молчит некстати, а под платьем, если верить белошвейке нашей, прячет юркий хвостик – досталась дяде, собирателю диковин, и никакие атавизмы не сдержали его проникновения в твердыню чёрным ходом. А младшая, что на леттрину в инкунабуле, мной в дар ей привезённой, на гореносную комету и петуха на курице взирает одинаково серьёзно, предназначалась мне (у ней по слухам зубы мудрости такие, что, чихнувши, откусила палец сорванцу, который в детстве спящей для проверки в рот полез). Всю ночь мы с ней в постели перевод её из
