лакея выслужил личное дворянство?
— Я в этом почти уверена, — сказала я.
— Но выслужил дворянство после? — нервно спросил папа. — Уже после того, как он стал незаконным отцом моего, как ты выражаешься, помощника?
— После, после, — сказала я. — Конечно, после! Самое маленькое через десять лет.
— Ну тогда это не считается, — облегченно вздохнул папа. — Слава богу!
— Погоди, — сказала я. — Папочка, ты что? Ты серьезно? — Я даже несколько фамильярно потрепала его по плечу.
— Абсолютно, — строго сказал он и довольно грубо (точнейший ответ на мою фамильярность) сбросил мою руку со своего плеча.
Потом перевел дыхание и спросил:
— Так, значит, ты думаешь, что у них роман? У госпожи Антонеску с моим Генрихом?
— Я это точно знаю, папа, — сказала я. — Как знаю то, что сейчас светлый день и вот эта блузка белая. Поэтому пусть они едут в своей карете вдвоем. Дадим им возможность попрощаться как следует. А горничную для меня найдем в Штефанбурге.
— Хорошо, — эхом ответил папа. — А горничную для тебя найдем в Штефанбурге.
Ясно было, что он думает о чем-то другом. Уж конечно, не о горничной. Не о романе госпожи Антонеску с его камердинером и даже не об этом безумном, бредовом скандале между ним и мамой, который привел к их расставанию и разводу.
Ясно было, что он думает обо мне.
Что я повзрослела и что в этом нет ничего хорошего.
А выезжали мы, как и было сказано, в пятницу ровно в полдень. Карета плавно и ловко подкатила к главному крыльцу. Мы с папой забрались вовнутрь. Там было четыре места на пружинных диванах, обитых крепким пожелтевшим шелком, и вся карета была обита таким же шелком, простеганным ромбиками, и в этих пузатых ромбиках можно было нащупать пружинистую волосяную набивку. Когда-то мы рассаживались вчетвером, вместе с дедушкой и моей мамой. Сейчас мы сидели с папой вдвоем. Меня папа посадил лицом к движению, так что я видела через окошко спину кучера и две лошадиные задницы, а сам сел к кучеру спиной, чтобы глядеть на уходящую дорогу. Я всегда просилась на это место, но он говорил мне, что от этого кружится голова. Но когда мы выезжали из ворот, я всегда становилась на сиденье на колени и смотрела, как уменьшается наш дом, как он скрывается за поворотом посыпанной желтой известковой крошкой дороги, и вот наконец ворота, символический забор, который простирался влево и вправо, красивый и кованый, шагов на пятьдесят в каждую сторону, не больше, потому что какая чепуха — охватить забором такой огромный кусок земли с речками и озерами, деревнями и хуторами, просторными полями и густыми опасными лесами — нет, невозможно! Но обозначить границу все-таки было надо. Ворота ее и обозначали. А основное, главное наше имение было там, далеко, за барским домом.
И вот мы выехали из ворот на землю, которая уже принадлежала короне, на королевскую дорогу. Но она не стала лучше от того, что превратилась в королевскую, а может, теперь уже даже в императорскую. Она была точно такая же, засыпанная желтой известковой крошкой, и довольно узкая, на ней с трудом могли разъехаться две кареты.
А следом за нами ехал возок, где госпожа Антонеску, наверно, о чем-то прощально говорила с папиным камердинером. А может, они просто молча смотрели в окно. Скорее всего, так. Дальше грузовые кареты и в самом конце карета, где ехали четверо слуг, о которых я уже, кажется, вам рассказала.
Да, мы выехали из ворот. Я увидела две мраморные статуи, которые стояли на желтых кирпичных оштукатуренных столбах-постаментах. Это были Дидона и Эней из «Энеиды» Вергилия. Дидона и Эней, про несчастную историю которых мне рассказывала госпожа Антонеску. Наверно, теперь они были на них похожи — Генрих и госпожа Антонеску, с одной лишь разницей. В римской поэме Эней уплывал на корабле, а Дидона оставалась на своем острове. А у нас — наоборот. Отчаливать приходилось госпоже Антонеску, отплывать в дальнейшее путешествие по жизни. А Генрих оставался с нами.
Если выезжать из ворот, то Эней был на левом столбе, а Дидона на правом. Они оба смотрели вдаль, но Эней совсем вперед, а Дидона тоже вперед — потому что не могла же она просто повернуть голову и глядеть на Энея, тогда бы терял симметрию весь ансамбль, — тоже смотрела вперед, но чуть левее. Их взгляды пересекались там, где дорога поворачивала и скрывалась за плотным рядом тополей. Года два или три назад я нашла эту точку. Я взяла дедушкин бинокль и пошла по дороге. Я шла и оборачивалась, и смотрела на них в бинокль, и видела, что Эней все время смотрит на меня, как будто прямо мне в глаза, а Дидона немного вкось. Но я все шла и оборачивалась, шла и оборачивалась, смотрела в бинокль, проверяя, ища эту заветную точку, пока не увидела: вот оно, наконец-то — Дидона и Эней оба смотрят прямо на меня. Это было примерно за полверсты от ворот, как раз перед поворотом, я же говорила. Наверно, именно в этой точке и находился корабль Энея, на который смотрела Дидона, а сам Эней стоял на воротах уже как ее воспоминание. Вы спросите — как же отпустили тринадцатилетнюю девочку так далеко за ворота поместья, вообще за границу имения совсем одну? Конечно, не одну. Я же была с госпожой Антонеску. А около ворот красил решетку наш дворник Игнатий, чернобородый мужик неимоверной, воистину дворницкой силы. Так что юная Адальберта-Станислава — то есть я — была в полной безопасности.
С этим Энеем произошла страшная история.
Статуи были мраморные, и на зиму, еще по дедушкиному приказу, на них надевали деревянные короба, чтобы тающий снег во время оттепели не проник в тончайшие, глазу невидимые трещины, не замерз бы и не раскрошил нежный итальянский мрамор. Дедушка говорил мне, что короба ставили буквально на следующий день после отъезда, а может быть, даже в тот же день, прямо в ту же минуту, когда хозяйская карета скрывалась за поворотом.
Но об этом — чуть позже.
Перед нашим возвращением, когда та самая сосулька, намерзшая на оконном барельефе снаружи окна нашей квартиры в Штефанбурге, начинала таять, таять, таять, капать, капать, капать — когда сосулька становилась все тоньше и прозрачнее, — вот в эти самые дни мы посылали письмо в поместье, что возвращаемся. Обычно это был конец марта. А если тепло, то самое начало второй его половины.
В поместье приходило письмо.
