И снова жизнь текла тихо и мирно. Всё шло, как следует в порядочной семье, — жена любила его, Петра Ивановича, так же, как и накануне свадьбы. Разумеется, бывали ссоры, но несерьёзные. Дети были здоровы и послушны, служба не обременяла и не обманывала его скромных надежд, вознаграждение он получал вполне достаточное для содержания такой семьи, было и нечто отложенное на чёрный день. И постоянно занятому своей работой и своим винтом Петру Ивановичу казалось, что он стоит на крепкой почве и жизнь его идёт в надлежащем порядке, как и следует идти жизни каждого приличного человека.
Сделав этот маленький смотр своей жизни, Пётр Иванович стал одеваться, снова думая о том, чем бы ознаменовать первый день отпуска. Во-первых, нужно устроить обед получше, во-вторых… вечером составить у себя винтик с выпивкой. А между утром и обедом следует сводить ребятишек на прогулку. Вот это будет хорошо! Забрать их и отправиться в поле за город.
Удовлетворённый, Пётр Иванович умылся и вышел в столовую, набросив на плечи серый халат, сделавший его, Петра Ивановича Сазонова, похожим на пациента городской больницы.
В столовой кипел самовар, было много солнца и какого-то вкусного запаха.
— Дарья! — позвал Пётр Иванович, но никто не отозвался ему. Возвысив голос, он крикнул ещё раз, — тогда послышался где-то топот детских ножек, и тонкий голос Коли, среднего сынишки, закричал:
— Дарья, иди, тебя папа зовёт!
— Коля! — крикнул Пётр Иванович. Коля явился; это был худенький человечек, лет шести от роду. Плечи у него были острые, грудь узенькая, лицо бледное и серые глазёнки — нервны. Он остановился у стола против папы, окинул его быстрым, любопытным взглядом, потом взял молочник со стола, сунул в него нос и разочарованно вздохнул.
— Ну, что ж ты не поздравляешь меня с добрым утром? — спросил его отец.
— Сегодня не праздник, — ответил Коля, отрицательно мотнув головой. Петр Иванович понял, что хотел сказать мальчик, — дети видели его по утрам только в праздники, и вот поэтому Коля не считал себя обязанным поздравлять отца с добрым утром и в будни. Пётр Иванович объяснил ему, что он неправ. Тогда Коля выдвинул ещё аргумент.
— Я наказан, — сказал он, хмуря бровки.
— За что? — осведомился Пётр Иванович.
— За то, что Володька отколотил меня, — сообщил Коля.
— Этого не может быть, это ты говоришь неправду…
— Нет, правду, — возразил Коля на уверенный тон отца и, схватившись ручонками за край стола, поехал под стол, скользя ногами по полу. За ним поехала со стола скатерть, прихваченная его пальцами, загремела посуда. Пётр Иванович вскочил и, удерживая скатерть, громко крикнул:
— Ах ты… оставь!
Но Коля уже треснулся затылком о пол, вскочил на ноги и, обеими руками потирая голову, смотрел под стол, очевидно, соображая, как всё это случилось с ним. Пётр Иванович читал ему нотацию, размахивая рукой над его головёнкой, а в дверях стояла Дарья и сочувственно кивала головой.
— Такие они озорные… — начала она, улучив момент, когда Пётр Иванович сделал паузу.
— Оставь! Где барыня?
— У нижних стояльцев… Володя с Колей подрались с ихним-то мальцом, ну, барыня и пошли…
— Уходи… мне ничего не надо… — сухо прервал барин её доклад. Дарья обиделась, повернулась, заворчала и пошла, громко шлёпая по полу какой-то допотопной обувью. Пётр Иванович обернулся к сыну. Тот исследовал пальцем внутренность молочника и испуганно бросил его на стол, когда отец громко крикнул:
— Колька! Кто тебе позволил?
В то же время Пётр Иванович думал про себя, что жена довольно-таки плохо воспитывает детей и что нужно будет поговорить с ней по этому поводу. А Коля, растерянный и испуганный, засунул палец в рот и стал пробираться к двери.
— Погоди! Иди сюда… расскажи мне, зачем ты и Володя побили Алёшу? Ну? Как это вышло?
Тон отца был суров, и Коля решил, что для него гораздо лучше будет, если он разревётся. Он так и сделал, опрометью бросившись вон из столовой, но наткнулся в дверях на мать, уцепился за её платье и, кутая им свою голову, кричал благим матом.
— Ведь я уже наказала его… — недовольно сообщила мужу Варвара Васильевна, стоя в двери и гладя сына по голове.
— Позволь… — начал было Пётр Иванович.
— И тебе не нужно было вмешиваться. Ведь ты не знаешь, кто прав…
— Ты неправа… я, во-первых, никого не наказывал…
— Но почему же ребёнок бежит от тебя сломя голову?..
— Это уже дело твоего воспитания…
— Ах, боже мой! Какой педагог!
Она повернулась в дверях и вышла. Пётр Иванович изумлённо посмотрел ей вслед. Вот совершенно неожиданный диалог! Пётр Иванович думал встретиться с женой честь честью, сообщить ей о планах дня и вообще, так сказать, насладиться у семейного очага. А тут вдруг такая сцена… Очевидно, жену раздражило объяснение с Зимиными по поводу этой драки. Нужно примириться. В результате этих маленьких перипетий чай Петра Ивановича остыл, а сам Пётр Иванович проникся смутным чувством недовольства, и у него исчезло желание совершить прогулку с детьми.
Нужно было занять это время чем-нибудь другим. Привычка к работе сказывалась в чиновнике. Итак — чем же наполнить время до обеда? И Пётр Иванович задумчиво потёр лоб.
В дверь заглянула мордочка его второго сына Володи. Это был восьмилетний бутуз с толстыми щеками, всегда возбуждавший у своего отца мысль о том, почему он, первенец, такой здоровый, толстый, спокойный, а Коля — хилый, нервный. А Лиза, — так та, кажется, родилась специально для того, чтоб хворать…
— Ну, иди сюда, Волька… — ласково позвал Пётр Иванович своего любимца. Тот пошёл, медленно шагая и оглядывая отца несколько подозрительно… — Здравствуй… драчун. Ты зачем подрался с Алёшей?
Володя ткнулся головой в грудь папы и солидно заявил:
— Он первый начал… Он толкнул Колю, а я заступился…
— Ишь ты, рыцарь какой… — одобрительно произнёс Пётр Иванович, но тотчас же сообразил, что говорить так с мальчиком нельзя — это звучит как поощрение к дальнейшим дракам.
— Всё-таки ты не должен был драться…
— А он бы побил Колю… и меня…
— А ты бы пошёл к его маме и сказал ей, что он дерётся, то есть ты должен был пойти к своей маме…
Пётр Иванович несколько смешался, к которой из двух мам всего удобнее пойти в этаком случае?
— А! Вы, кажется, преподаёте ребёнку уроки ябеды? — раздался голос одной мамы из соседней комнаты. Пётр Иванович вздрогнул и несколько взволновался…
— Выдь, Володя…
И когда сын, любопытно оглядываясь, вышел и спрятался за дверью столовой, чтобы послушать, о чём будут говорить папа с мамой, — папа начал речь по направлению к невидимой маме:
— Матушка! Да ты сегодня совершенно невозможна… Если ты вообще нервная женщина — так зачем же злоупотреблять-то этим свойством?
— Пожалуйста, без остроумия… Это вы изволили встать сегодня левой ногой с постели… запугали ребёнка до истерики, другого учите бог знает чему и даже кухарку…
— Даже и кухарку оскорбил! Однако я порядочный изверг… если всё это не игра твоего воображения…
Он старался быть сдержанным и спокойным, а это сердило жену. Она, с распущенными волосами и в белой кофте, расстёгнутой на груди, явилась на пороге столовой и, презрительно посмотрев на него, заявила:
— Вы захлёбываетесь злостью… Вы воображаете себя в своей канцелярии, да?
— Ва-аря! — ужаснулся Пётр Иванович. Он терпеть не мог, когда его правление называли канцелярией. Его не столько сердила, сколько изумляла жена, он никогда не видал её такой злой и нелепой. И, глядя ей в лицо, он искал успокаивающих слов, думая в то же время — что с ней? Раньше вся его домашняя жизнь шла «на скорую руку», и даже ссоры носили характер торопливости и недосуга… Но не может же быть, чтобы она дожидалась свободного времени с целью излить на него всё накопленное ею недовольство и раздражение?
А она стояла в дверях и, взвинчивая сама себя, оскорбляемая его покорностью и недоумением, отражённым на его лице, — изливалась. Она несла положительно какую-то чепуху, но крайне злую чепуху. Он пытался остановить её, успокоительно произнося:
— Варя! Послушай! Варюша… Варвара…
Но это не действовало на неё. Тогда вдруг он вскипел, вспыхнул и, вскочив со стула, ударил по столу кулаком и крикнул:
— Прошу зам…молчать!
Она вздрогнула, и лицо её стало синим. Широко открыв глаза, она медленно произнесла:
— Да-а? Вот как? — и, многозначительно кивнув головой, исчезла.
Пётр Иванович снова сел за стол. Дышалось ему тяжело, в висках стучало, и на языке вертелись грубые, оскорбительные слова. Он чувствовал, что всё происшедшее в это утро в высшей степени нелепо, и в то же время понимал, что за этой нелепостью есть какая-то законность существования. Это ещё более злило его.
