Антоп Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 1-3

{01460}

И, обратясь к моей соседке, Спевсип прибавляет: - Уж больно они плохи у нас насчет бумаг-то. Не ихнее это дело в умственных бумагах... Шли бы по торговой части или... по духовной... Ей-богу! Ни одна бумага у них толком не выходит... Всё зря! Ну и достается на орехи... Сам заел его совсем... Турнуть хочет... А мне жалко. Их благородие добрые... Она смотрит мне в глаза с самым обидным состраданием! - Ступай! - говорю я Спевсипу, задыхаясь... Я чувствую, что у меня даже калоши покраснели. Осрамил, каналья! А в стороне, за голыми кустами, сидит ее папенька, слушает и глазеет на нас, чтобы я впредь до "титулярного" не смел и думать о... На другой стороне, за другими кустами, прохаживается ее маменька и наблюдает за "ней". Я чувствую эти четыре глаза... и готов подохнуть...

{01461}

Был день бенефиса нашей ingйnue. В десятом часу утра у ее двери стоял комик. Он прислушивался и стучал по обеим половинкам двери своими большими кулаками. Ему необходимо было видеть ingйnue. Она должна была вылезть из-под своего одеяла во что бы то ни стало, как бы ей ни хотелось спать... - Отворите же, чёрт возьми! Долго ли еще мне придется коченеть на этом сквозном ветру? Если б вы знали, что в вашем коридоре двадцать градусов мороза, вы не заставили бы меня ждать так долго! Или, быть может, у вас нет сердца? В четверть одиннадцатого комик услышал глубокий вздох. За вздохом последовал скачок с кровати, а за скачком шлепанье туфель. - Что вам угодно? Кто вы? - Это я... Комику не нужно было называть себя. Его легко можно было узнать по голосу, шипящему и дребезжащему, как у больного дифтеритом. - Подождите, я оденусь... Через три минуты его впустили. Он вошел, поцеловал у ingйnue руку и сел на кровать. - Я к вам по делу, - начал он, закуривая сигару. - Я хожу к людям только по делу, ходить же в гости я предоставляю господам бездельникам. Но к делу... Сегодня я играю в вашей пьесе графа... Вы, конечно, это знаете? - Да. - Старого графа. Во втором действии я появляюсь на сцену в халате. Вы, надеюсь, и это знаете... Знаете? - Да.

{01462}

- Отлично. Если я буду не в халате, то я согрешу против истины. На сцене же, как и везде, прежде всего - истина! Впрочем, mademoiselle, к чему я говорю это? Ведь, в сущности говоря, человек и создан для того только, чтобы стремиться к истине... - Да, это правда... - Итак, после всего сказанного вы видите, что халат мне необходим. Но у меня нет халата, приличного графу. Если я покажусь публике в своем ситцевом халате, то вы много потеряете. На вашем бенефисе будет лежать пятно. - Я вам могу помочь? - Да. После вашего у вас остался прекрасный голубой халат с бархатным воротником и красными кистями. Прекрасный, чудный халат! Наша ingйnue вспыхнула... Глазки ее покраснели, замигали и заискрились, как стеклянные бусы, вынесенные на солнце. - Вы мне одолжите этот халат на сегодняшний спектакль... Ingйnue заходила по комнате. Нечесаные волосы ее попадали беспорядочно на лицо и плечи... Она зашевелила губами и пальцами... - Нет, не могу! - сказала она... - Это странно... Гм... Можно узнать почему? - Почему? Ах, боже мой, да ведь это так понятно! Могу ли я? Нет!.. нет! Никогда! Он нехорошо поступил со мной, он неправ... Это правда! Он поступил со мной, как последний негодяй... Я согласна с этим! Он бросил меня только потому, что я получаю мало жалованья и не умею обирать мужчин! Он хотел, чтобы я брала у этих господ деньги и носила эти подлые деньги к нему, - он хотел этого! Подло, гадко! На подобные притязания способны одни только бессовестные пошляки! Ingйnue повалилась в кресло, на котором лежала свежевыглаженная сорочка, и закрыла руками лицо. Сквозь ее маленькие пальчики комик увидел блестящие точки: то окно отражалось в слезинках... - Он ограбил меня! - продолжала она всхлипывая. - Грабь, если хочешь, но зачем же бросать? Зачем? Что я ему сделала? Что я тебе сделала? Что? Комик встал и подошел к ней. - Не будем плакать, - сказал он. - Слезы есть

{01463}

малодушие. И к тому же мы можем найти утешение во всякую минуту... Утешьтесь!.. Искусство - самый радикальный утешитель! Но ничего не поделал радикальный утешитель. За всхлипыванием последовала истерика. - Это пройдет! - сказал комик. - Я подожду. Он в ожидании, пока она придет в себя, походил по комнате, зевнул и лег на кровать. Ее постель женская, но она не так мягка, как те постели, на которых спят ingйnues порядочных театров. Комика заколола в бок какая-то пружина, и его лысину зачесали перья, кончики которых робко выглядывали из подушки, сквозь розовую наволочку. Края кровати были холодны, как лед. Но всё это не мешало нахалу сладко потянуться. Чёрт возьми, от этих бабьих кроватей так хорошо пахнет! Он лежал и потягивался, а плечи ingйnue прыгали, из груди ее вылетали отрывистые стоны, пальцы корчились и рвали на груди фланелевую кофточку... Комик напомнил ей самую несчастную страницу одного из несчастнейших романов! Истерика продолжалась минут десять. Очнувшись, ingйnue откинула назад волосы, обвела комнату глазами и продолжала говорить. Когда дама говорит с вами, неловко лежать на кровати. Вежливость прежде всего. Комик крякнул, поднялся и сел. - Он поступил со мной нечестно, - продолжала она, - но из этого не следует, что я должна отдавать вам халат. Несмотря на его подлый поступок, я еще продолжаю любить его, и халат единственная вещь, оставшаяся у меня после него! Когда я вижу халат, я думаю о нем и... плачу... - Я ничего не имею против этих похвальных чувств, - сказал комик, - напротив, в наш реальный, чертовски практический век приятно встретить человека с таким сердцем и с такой душой. Если вы дадите мне на один вечер халат, то вы принесете жертву, согласен... Но, подумайте, как приятно жертвовать для искусства! И, подумав немного, комик вздохнул и прибавил: - Тем более, что я вам завтра же возвращу его... - Ни за что! - Но почему же? Ведь я же не съем его, возвращу! Какая вы, право... - Нет, нет! Ни за что!

{01464}

Ingйnue забегала по комнате и замахала руками. - Ни за что! Вы хотите лишить меня единственной дорогой для меня вещи! Я скорей умру, но не отдам! Я еще люблю этого человека! - Вполне понимаю, но не постигаю только одного, сударыня: как можете вы менять халат на искусство?.. Вы - артистка! - Ни за что! И не говорите! Комик покраснел и поцарапал себя по лысине. Он помолчал немного и спросил: - Не дадите? - Ни за что! - Гм... Тэкссс... Это по-товарищески... Так поступают только товарищи! Комик вздохнул и продолжал: - Жалко, чёрт возьми! Очень жаль, что мы товарищи только на словах, а не на деле. Впрочем, несогласие слова с делом очень характерно для нашего времени. Взгляните, например, на литературу! Очень жаль! В частности же нас, артистов, губит отсутствие солидарности, истинного товарищества... Ах, как нас губит это! Впрочем, нет! Это только показывает, что мы не артисты, не художники! Мы лакеи, а не артисты! Сцена дана нам только для того, чтобы показывать публике свои голые локти и плечи... чтобы глазки делать... щекотать инстинкты райка... Не дадите? - Ни за какие деньги! - Это последнее слово? - Да... - Прелестно... Комик надел шапку, церемонно раскланялся и вышел из комнаты ingйnue. Красный как рак, дрожащий от гнева, шипящий ругательствами, пошел он по улице, прямо к театру. Он шел и стучал палкой по мерзлой мостовой. С каким наслаждением нанизал бы он своих подлых товарищей на эту сучковатую палку! Еще лучше, если бы он мог проколоть этой артистической палкой насквозь всю землю! Будь он астрономом, он сумел бы доказать, что это худшая из планет! Театр стоит на конце улицы, в трехстах шагах от острога. Он выкрашен в краску кирпичного цвета. Краска всё замазала, кроме зияющих щелей, показывающих, что театр деревянный. Когда-то театр

{01465}

был амбаром, в котором складывались кули с мукой. Амбар был произведен в театры не за какие-либо заслуги, а за то, что он самый высокий сарай в городе. Комик пошел в кассу. Там, за грязным липовым столом, сидел его друг и приятель, кассир Штамм, немец, выдававший себя за англичанина. Кассир подслеповат, глуп и глух, но всё это, однако, не мешает ему с должным вниманием выслушивать своих товарищей. Комик вошел в кассу, нахмурил брови и остановился перед кассиром в позе боксера, скрестившего на груди руки. Он помолчал немного, покачал головой и воскликнул: - Как прикажете назвать этих людей, мистер Штамм?! Комик стукнул кулаком по столу и, негодующий, опустился на деревянную скамью. Не поток, а океан ядовитых, отчаянных, бешеных слов полился из его рта, окруженного давно уже не бритым пространством. Пусть посочувствует ему хоть кассир! Девчонка, сентиментальная кислятина, не уважила просьбы того, без которого рухнул бы этот дрянный сарай! Не сделать одолжения (не говорю уж, оказать услугу) первому комику, которого десять лет тому назад приглашали в столичный театр! Возмутительно! Но, однако, в этом бедняжке-театре более чем холодно. В собачьей конуре не холодней. Старый кассир умно делает, что сидит в шубе и валяных калошах. На окне - лед, а по полу гуляет ветер, которому позавидовал бы даже Северный полюс. Дверь плохо притворяется, и края ее белы от инея. Чёрт знает что! И сердиться даже холодно. - Она будет меня помнить! - закончил свою филиппику комик. Он положил свои ноги на скамью и прикрыл их полой своей шубы, оставшейся ему в наследство двенадцать лет тому назад от одного приятеля-актера, умершего от чахотки. Он плотнее завернулся в шубу, умолк и начал дышать в шубу себе на грудь. Язык молчал, но зато действовали мозги. Эти мозги искали способа. Нужно же отмстить этой дерзкой, неуважительной девчонке! Комик не завернул глаз в шубу, а пустил их на волю: гляди, коли хочешь... Они же, кстати, и не мерзнут. В