— Балуй, балуй их, скоро они так выучатся! — заметила женщина со шрамом на щеке.
— Да помилуйте, Юлия Ивановна! вон какой желвак опять вскочил, — рассматривая лоб у плакавшего ребенка, отвечала более тихим голосом худощавая женщина, повязанная платком.
— Экая важность! меня так учили не так: сколько раз голову-то проламывали; а небось…
— То-то такая отважная и вышла! — раздался чей-то хриплый голос из-за ширмы, стоявшей вблизи от кровати той, которую худощавая женщина, защищавшая детей, называла Юлией Ивановной.
Смех раздался за легкой перегородкой. Юлия Ивановна вскочила с постели и, приняв грозную позу, выразительно сказала:
— Я вам задам, пересмешницы, а тебе, старому, зажму рот!
— Юлия, Юлия! — кричала наставница собак и прибавила по-немецки: — Оставь русских мужичек.
Юлия залилась смехом, повторяя фразу, сказанную наставницей собак.
Дверь в легкой перегородке раскрылась, — выскочили три женские фигуры, в один голос крича:
— Фиглярка, скакунья, стрекоза!
Особы, выскочившие из-за перегородки, уже известны нашим читателям. Это три сестры, девицы Щекоткины: Настя, Мавруша и Лёна.
Время мало имело на них влияния; только у Мавруши еще реже стала ее микроскопическая коса, Настя потучнела, а у Лёны зубы еще более почернели.
Две партии уже приготовились было в атаку, перестреливаясь бранью; к Юлии присоединилась наставница собак; но в ту минуту появился старик в халате, с чубуком в руке, и, махая им между враждебными партиями, сказал повелительно:
— Опять! да будете ли вы вести себя как следует? Я вот перескажу всё Петровскому: он вас уймет!
Женщины попятились назад, и наставница собак сказала с надменностью:
— Я и смотреть не хочу на него.
— Да я ему в глаза скажу, что он обманщик: чего-чего не сулил нам! как сманивал! а? а теперь вот сколько времени сидим на одном месте!
— Хорош содержатель труппы: костюмы-то все заложил! — презрительно заметила Настя.
— Как можно без денег набирать труппу! — вздохнув, сказала Мавруша.
— В тюрьму его самого-то посадят скоро; да, право, мы дуры, что сидим здесь, — подхватила Лёна.
— Эх раскудахталась! скорее он дурак, что такую рухлядь таскает с собой, — насмешливо сказал старик в халате.
Юлия громко засмеялась, и наставница собак басом вторила ей. Сестры бросили злобные взгляды на Юлию и старика и, проворчав себе под нос не очень лестные эпитеты им обоим, скрылись за перегородкой, откуда долго еще слышалось их недовольное ворчанье.
Юлия каталась по постели, продолжая смеяться.
Старик скрылся за ширмы; заглянув туда, худощавая женщина сказала:
— Дай-ка мне, родной, мази-то, что намеднись давал. Опять лоб разбил себе, — прибавила она, указывая на мальчика, которого держала за руку и с лица которого исчезли уже слезы.
— Вот дура старая, дура; ну что ты их ломать-то даешь! — отвечал старик, лежа на постели, над которой на гвоздиках висели парики, бороды и костюмы.
Простой деревянный стол со шкапом да стул составляли всё имущество его.
— Да как же, батюшка! ведь, бог даст, свой кусок будут иметь, — обиженным голосом заметила худощавая женщина.
— Разве нет другого ремесла, кроме кривлянья? — спросил старик с упреком.
— Да что же мне делать! ведь я чуть жива сама-то, а надо четыре души накормить. Сами знаете мои года. Да еще хоть бы муж был не лежебок! Какие здесь господа живут! где достанешь работы?.. Куда же я денусь с ними?
И худощавая женщина заплакала.
— Полно, Кирилловна; теперь уж слезами не поможешь. К чему было дочь-то прочить в актрисы? — сказал старик.
— Так, по-вашему, мне ее было у корыта поставить? — с сердцем спросила Кирилловна.
(Читатель потрудится вспомнить прачку города NNN, имевшую такое страстное желание сделать свою дочь актрисой; это была она. Эта несчастная женщина забрала себе в голову, что сценическое поприще самое выгодное, и теперь, недавно схоронив свою дочь, пустила на это же поприще двух ее малюток — своих внуков.)
— А разве лучше ей было бродить по ярмаркам с детьми?
— Всё-таки не у корыта стояла! — вытирая слезы, отвечала Кирилловна.
— Экое бабье упрямство! — проворчал старик,
— Мази-то?
— Возьми в шкапу!
— Щец прислать? — уходя от старика, спросила Кирилловна.
— Селедочки кабы! — отвечал старик.
Кирилловна крикнула детям, чтоб они шли обедать, а сама остановилась мимоходом у кровати Юлии, на которой были разложены накрахмаленные юбки, коротенькие, с блестками, плисовые корсажи, мятые цветы, бусы.
Юлия сидела на корточках у большого сундука, выдвинутого из-под кровати, поставленной, как нарочно, у самого окна, в котором одно стекло было выбито и заткнуто подушкой. Бумажные ширмы о трех половинках были отягчены салопами и платьями. Маленький стол, покрытый салфеткой, стоял в простенке; на нем — маленькое зеркальце, алебастровый зайчик, щетка и другие принадлежности туалета. На огромном крючке, вбитом в стену, вероятно для большого зеркала, висела соломенная старомодная шляпа с перьями и цветами и испытавшая немало проливных дождей и пыли.
Юлия, не обращая внимания на присутствие Кирилловны, продолжала рыться в сундуке.
Кирилловна, постояв молча и бросая завистливые взгляды в сундук, наконец сказала со вздохом:
— Будь-ка жива моя дочь, то ли бы еще у ней было! — Юлия с презрением посмотрела на Кирилловну, которая поспешно продолжала. — Ей-богу, Юлия Ивановна, хоть верьте, хоть не верьте, а моя Катя была красавица!
— То-то дети на шее у тебя и остались! — заметила Юлия и вслух стала считать по-немецки несколько пар чулок, сложенных вместе.
— Купленные? — спросила опять Кирилловна.
— Нет, дареные! — с гордостью отвечала Юлия. И, вынув синюю лекарственную коробочку из бокового ящика сундука, она открыла ее и, показывая Кирилловне, прибавила: — Вот и эти серьги тоже.
На вате лежали длинные и большие серьги с разноцветными камнями.
— В сорочке, видно, родилась! — с грустью заметила Кирилловна и, пощупав юбку, прибавила: — А ведь отсырела, а уж какой густой крахмал я варила.
— Еще бы! на гнилом полу стоит сундук-то.
Их разговор был покрываем звуками шарманки, визгом собак, прыгавших на задних лапках перед их наставницей, и криками итальянца, голос которого заглушал всё:
— А скажи-ка, маленка лошадка, сколько в году месяцев?
Этот и подобные вопросы относились к вороной маленькой лошадке с перьями.
Но весь гул, крик и визг разом утихли при появлении в комнату молодого мужчины, довольно красивого, но не отличавшегося особенно умным выражением лица, которое сияло радостью. Он торжествующим голосом закричал:
— Остроухов! Остроухов! радость!
Старик в халате выглянул из-за своих ширм.
Перемена в Остроухове, с тех пор как мы с ним расстались, была значительная. Морщины его как будто все налились. Волосы почти были седы, спина согнулась. Голос был хрипл и сиповат.
— Живее, на ноги все! — говорил молодой человек.
— Да что, Петровский, что такое с тобой? — проворчал Остроухов.
— Да вот, видишь, бегу выкупать костюмы.
И Петровский, вынув из кармана деньги, поднял их кверху, потрясая ими в воздухе и простодушно заливаясь смехом, до того искренним, что Остроухов усмехнулся тоже.
На деньги, как вороны, слетелись со всех углов особы, находящиеся в комнате. Даже и слепой побрел было ощупью, но, споткнувшись о стул, остался около него и жадно прислушивался к крикам говорящих.
— А какая цена за представление? — кричала Лёна.
— Недаром я видела во сне сегодня, что наша покойница такие пышные хлебы вынимала из печи, — говорила Мавруша Насте, которая отвечала:
— А я — будто мне какой-то господин с усами подал табаку. Я…
И Настя остановилась, перебитая Петровским, который кричал:
— Всё забирайте: дорога не на мой счет.
— А собак? — басом спросила их наставница.
— Всё нужно!
— Да к кому это ты нас поведешь? — спросил Остроухое.
— В имение к графу Тавровскому.
Лицо Остроухова всё передернулось, и он поспешно спросил:
— Он молод? не женат? ты его видел?
— Нет! Камердинер его со мной рядился. Он говорит, что барин его холостой и молодой.
— Неужели это он? — погрузясь как бы в раздумье, ворчал Остроухов.
— Смотрите, роли, какие есть, все пройдите; репетиций некогда много делать! — обращаясь к сестрам, заметил Петровский.
— Это надо было бы вот ему сказать, — обидчиво заметила Лёна, указывая на Остроухова, который что-то медленно шевелил губами, стоя понурив голову.
Петровский ударил Остроухова по плечу, отчего старик вздрогнул и поглядел на него как-то странно. Петровский сказал:
