на стол и ушла в магазин.
Я долго думал. Читать про то, как выхаживали зайца, никому не интересно. Какой-то Бианки получается. Лесные рассказы. А так – почти Хемингуэй. Взросление подростка, жестокость жизни… Описание того, как дед Ёсип обдирает тушку зайца.
Все читать будут! И плакать…
Я, конечно, тогда еще не знал таких определений: «Литература – дело глубоко ответственное и не требует кокетства дарованиями», Максим Горький. Больше всего мне, конечно, нравился Джордж Оруэлл: «Литературный образ писателя не имеет ничего общего с его личным обликом».
И я еще не знал, что в своем письме Нобелевскому комитету, после присуждения ему премии в области литературы, Хемингуэй обмолвится: «…если он достаточно хороший писатель, его дело – изо дня в день видеть впереди вечность или отсутствие таковой». Но вообще-то главная мысль моего кумира о литературе была иной: «Задача писателя – говорить правду. Его уровень верности правде должен быть настолько высок, что придуманное им на основании его опыта должно давать более правдивое описание, чем любое описание фактов».
Прошу прощения за множество цитат.
Они здесь необходимы.
Гораздо позже я тоже пришел к выводу, что правда писателя должна быть выше правды жизни. Только тогда получится, что литература сама станет фактом жизни. А хорошая книга та, прочитав которую ты думаешь: «Написано про меня!»
Маму я любил больше Хемингуэя. И тогда, и сейчас.
В то время никакой вечности перед собой я не видел.
Я сел и переписал за ночь концовку рассказа, назвав его «Шуршик уходит в лес». «В лучших гуманистических традициях советской литературы», – сказали мне в комиссии, отбиравшей произведения молодых нижнеамурских дарований для публикации в альманахе. Там он и был опубликован.
Дед Ёсип целую ночь готовится к жертвоприношению. Заяц стучит по барабану. Пашка спит сном праведника. Ёсип точит нож-финку, выстругивает рогатину под шкурку, чистит картошку для жаркого.
Утром внук в окно видит, как Ёсип выпускает Шуршика с крыльца в лес. Дед заходит в светелку и говорит: «Такая вот жизнь, внучек!» Пашка замечает, как луч солнца отражается в лезвии ножа.
В школе меня тоже хвалили за рассказ.
Но проза тогда меня мало трогала.
Я, как подорванный, писал стихи.
И замахнулся уже на поэму «Мой адмирал».
А тут опять Лупейкин. Он сколотил деревянную люльку и на цепях опустил ее вдоль борта «Страны Советов». Собрался красить свой облезлый дебаркадер. Лето только разгоралось. Солнце било прямо в глаза. Лупейкин остался в одной тельняшке. Закатал рукава, снял брюки, а ноги сунул в старые галоши. Ловкие японские плавки обтягивали мускулистую стать Адольфа. В среднем ее сечении. Мы, наблюдавшие за действиями Лупейкина с берега, обалдели! В тугих плавках Адольфа изогнулся то ли хвост матерого волка, то ли хобот африканского слона. Ну… Или слоника. Во это да! А говорили, что размер значения не имеет. Мы пораскрывали рты.
Тут же прибежали какие-то девчата из колхозной конторы. Или из магазина. Откровенно хихикали, перемигивались, посматривая на Лупейкина. Адик старался вовсю! И так повернется, и этак… Все-таки случайных кличек не бывает.
И так у Лупейкина аппетитно получалась покраска, что я не выдержал и попросил: «Адольф Пантелеевич! А можно мы тоже покрасим „Страну Советов“»?!
Не знаю, читал ли Лупейкин про приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна. Книги писателя Марка Твена. Настоящее имя которого Сэмюэл Лэгхорн Клеменс. Марк Твен – псевдоним.
И знал ли Лупейкин эффект покраски забора?!
Напомню вкратце. Том появляется на тротуаре с ведерком извести и длинной кистью в руке. Ему предстоит, по приказу тети Полли, побелить тридцать ярдов дощатого забора в девять фунтов вышиной! «Жизнь показалась ему пустой, а существование – тяжким бременем», – пишет Твен. Опять цитирую по памяти. Тут приходит Бен Роджерс, мальчик-насмешник, с яблоком в руках. Несколько нехитрых словесных манипуляций, и вот уже Том Сойер сидит в тени на бочке и жует яблоко. А Бен с превеликим удовольствием красит забор. Потом хитрец Том продает очередь на покраску забора другому мальчику, второму, третьему… «К середине дня из бедного мальчика, близкого к нищете, Том стал богачом и буквально утопал в роскоши». Там у него были своеобразные – пацанячьи богатства: подержанный бумажный змей, собачий ошейник, мертвая крыса на веревочке. Чтобы удобнее было ею вертеть. Кусок мела, пробка от хрустального графина, пара головастиков, одноглазый котенок… Забор был покрашен в три слоя. Многие эпизоды великой книги американца я тогда помнил почти наизусть. Сейчас уже забываю.
На самом деле герой Марка Твена открыл закон управления действиями человека. Говоря по-современному, мотивацию. Великий двигатель прогресса. Если тебе захотелось что-нибудь, нужно только одно – чтобы желаемого было нелегко добиться.
Лупейкин важничал и кочевряжился. Дескать, мы из люльки, не ровен час, выпадем, красить ровно мы не умеем, начальство не примет работу… Начальством были Кирилловна, председатель сельсовета, майор Тепленький, командир вэчэ вольнонаемных, и дядя Коля Крутов, председатель колхоза.
В конце концов мы уговорили старшего матроса. Торг закончился, когда Лупейкин согласился уступить свое место в люльке за бутылку портвейна. Может, нам хотелось самим покрасоваться в люльке перед собравшимися девушками? Но чему там было красоваться?!
Лупейкин в плавках, не одевая брюк, уже задирал на берегу молодух. Очень скоро на «Стране Советов» раздался подозрительно методичный скрип. Мы, увлекшись покраской, и не заметили, как он нырнул в каюту с очередной жертвой своих матросских чар. Или скрипела люлька? Она покачивалась в унисон движению наших кистей и терлась о ржавый борт дебаркадера.
…Дальше вообще начинается невообразимое.
Кажется, я уже упоминал об избирательности человеческой памяти.
Народ все прибывал и прибывал на берег Амура. Пришли младшеклассники. Их привела наша с Хусаинкой первая учительница Раиса Федоровна Потеряйко. Приехал на «козлике» дядя Ваня Крутов со своей женой-бригадиршей Наташей. Моя мама, майор Тепленький, тетя Зина и дядя Абдурахман Мангаевы, Георгий Ефимович Розов с аккордеоном на груди. Женька-жопик поблескивал очочками из-за его спины. Бабка Матрена в черном, до пола, платье, с Библией в руках. Мой отчим Иосиф Тимофеевич Троецкий с кинопередвижной установкой «Украина». Но только теперь он не показывал, а как бы сам снимал кино, наведя на нас и на баржу объектив установки. Звонко лаял пес Цабэрябый. Смешной и лопоухий. Любимый мой сóбак.
Я, наконец, догадался.
Заканчивалось кино моего детства.
Его не придумать и не снять заново. Какое уж есть.
Лариса Тепленькая, Мишка Комков, Шалган и Толька Котел умоляли нас взять их на борт.
Георгий Ефимович играл «Марш Славянки».
Неужели не помните?!
Наступает минута прощания,Ты глядишь мне тревожно в глаза.И ловлю я родное дыхание,А вдали уже дышит гроза.Прощай, отчий край,Ты нас вспоминай,Прощай, милый взгляд,Не все из нас придут назад.
Верно. Не все пришли назад.
Мы стали палубными матросами и теперь отдавали швартовы. «Страну Советов» сорвало с якорей. Она плыла по Амуру,
