Идут мимо паровой мельницы Балабана, где теперь слабо освещены запыленные окна, гудит паровичок, работает ночная смена. Костя невольно суживает шаги длинных ног, чтобы не опережать Вареньку, и оттого походка его становится нетвердой, а Варенька вся так люба земле: шаги ее незаметно упруги, плавны, точно она не сама идет, а несет ее улица. Иногда она останавливается, оглядывает все кругом, шумно вдыхает воздух вздернутым подвижным носиком и, по-мальчишечьи встряхивая головой, говорит: «Ух, здорово!»
Точно есть какая-то тайная согласованность неба, земли и всего, что есть на земле, и она ее чует.
У Кости не умирает бабушка, но он стыдлив: представляется древняя в черном, одинокая, брошенная, и ее ему почему-то жаль. Когда крался он по саду к единственному окошку, сквозь ставни которого пробивался свет, такой удачей казалось, что вот появится Варенька в окне, если он постучит тихо. Теперь она идет с ним рядом далеко в ночь, и к этому он никак не может привыкнуть, до того это странно хорошо. Потому-то, когда говорит он, у него обрывается не совсем послушный голос, и он больше следит за ее словами, чем говорит сам, но отвечать старается по-большому. А Варенька говорит, как идет: так же бойко, упруго и без усилий. Просто, это ее природные дары: ходить, говорить, смеяться звонко, хлопать в ладоши, вскрикивать, изумляться.
— У нас скоро свадьба, то есть Лиза, сестра, выходит замуж. И так неудобно эта свадьба, — как раз когда экзамены: десятого мая. А ты танцуешь, Костя? — внезапно спрашивает Варенька.
— Ну, вот еще глупости! — конфузится Костя.
— Я бы на твоем месте, Костя, все-таки училась бы танцам. Как же так? Ты ведь не в лесу жить собираешься? Молодой человек должен…
— Это шаблон, — слабо возмущается Костя. — Шаблоннейший шаблон!
— Что ж! Не так страшно… И земля кружится по шаблону.
И тут же, кстати, вспоминает Варенька о французе:
— Какой наш француз смешной!.. Спросили мы его: «Мсье Сизо, правда ли, говорят, что земля — шар?» А он встал в позу и отвечает: «Cette question est tres difficile». Понимаешь? — Это очень трудный вопрос. Уж мы хо-хотали! У меня, говорит, жена из Африки, но она не черная, нет, elle n'est pas noire!
— Но… достаточно все-таки черна, — вставляет Костя.
— Ну, конечно!.. Взял еще моду почему-то брать за подбородок пальцем. «Mademoiselle, a скажить…» — и за подбородок… Я на него так посмотрела недавно, когда он ко мне подошел, что он… сразу ручки в карманчик и даже на носочки поднялся… Ей-богу, хотела подсчечину дать!
— Что да-ать?
— Подсчечину.
— Пощечину, — мягко поправляет Костя.
— Ну, все равно… А ты знаешь стихи:
Regardez, ma chere сестрица,
Quel joli идет garson!..
Но увы, — il faut молиться.
Нам пора a la maison.[2]
— Знаешь?
— Нет, не знаю. Хорошие стихи.
Костя смеется добродушно. Ведь Варенька это нарочно, и она миленькая — ей все простительно.
Между звезд, теплых и ласковых, два облачка, и у них иззелена-светлые края. Черепичные крыши небольших домов кажутся теперь такими легкими, почти невесомыми; кое-где не спят еще, и так созвучно светит издали каждое желтое окошко. Тротуаров тут нет — песочек; шаги тихи, собаки лают вяло; садами пахнет…
И пока идут они между двумя рядами молчаливых домишек, так много есть о чем говорить Вареньке. Говорит, между прочим, и о портнихе Мавре Брюшковой, которая всем рекомендуется, что она — Тася Потемкина: «Потемкина! Тася Потемкина!» — и руку сует… Как начала ее тетя Параша жучить; «Почему же у вас на вывеске М.Брюшкова?» — «Это, говорит, моя компаньонка». — «Значит, она хозяйка, а вы — мастерица?» — «Нет, что вы!.. Я — хозяйка!» — «А почему же вашей Брюшковой никто в глаза не видал?» — «Ах, Прасковья Павловна! Я уж вам скажу, только вы никому-никому, бога ради!.. Это моя фамилия — Брюшкова, но, согласитесь сами, кому же лестно такую фамилию носить? А Потемкина — так красиво: Тася Потемкина!.. Это я из романа взяла… Только, бога ради, уж вы, Прасковья Павловна, никому, пожалуйста, никому!»
Говорит о военном докторе Кречмане:
— Знаешь ведь, такой смешной, в черных очках ходит… Когда на Соборной площади кашляет — кха! кха! — на Почтовой улице слышно. Покупать по магазинам идет, напишут ему счета, он их, как солдат, в фуражку прячет. А встретился с дамой знакомой, фуражечку на отлет — галан-кавалер, — полетели записочки во все стороны! А Кречман за ними бегом, палкой их ловит, очки падают, из обоих карманов платки торчат, — господи, косоножка! В гости к нам иногда заходит — вот смешной бывает какой, особенно когда подопьет! А Иван Андрияныч, инженер, вот за которого Лиза выходит, он не особенный из себя — так, лупоглазенький, — смотрит на меня, щеку кривит. «Вы что эту щеку кривите? Думаете, хорошо?.. Кто, говорю, так делает? Никто так не делает!» — «А это, говорит, у меня просто зуб болит… Ой, как болит!» — «Да вы бы его вырвали!» «Ох, не могу!» — «Почему не можете?» — «Как раз это тот самый зуб, какой я против вас имею!» Всегда что-нибудь сморозит вообще…
Говорит Варенька, точно все спешит рассказать, — и о классной даме Павлунчике, которая «отличилась недавно», и о «началке Евдохе», и о том, каков за последнее время стал ихний батюшка, «pere Антонин».
Костя слушает, и ему так нравится ее голос, теперь, ночью, пониженный и от этого какой-то волнующе красивый, и нравится, что у нее так много веселого обо всех.
Отец Кости — человек мрачный. Он — по хлебной части. Чай пьет вприкуску. Дома — скупо, тесно, грязно, но Костя никому из чужих не жалуется на это: он стыдлив.
Около большого сада купца Стрекачова останавливаются послушать соловья, который лучше морозовского: звончее, колен больше, и они чище.
— Должно быть, старый, — замечает Костя.
— Нет, он просто талантливый, — говорит Варенька.
Луна над этим садом как-то особенно хрустальна и велика на просторе, и глаза Вареньки загадочно блистают. Кажется Косте, что нет и не может быть ничего прекраснее их, и горячим лицом он тянется к ним и касается их невольно. Серчает Варенька.
— Без глупостей! — говорит она резко. — И я этого так не люблю, так не люблю!
Она стоит некоторое время, надувшись, и потом, четко ставя ноги, идет назад.
— Куда ты? Варя!
— Я — домой… И не смей провожать: я одна.
— Зачем ты так? — волнуясь, стремительно догоняет ее Костя. — Варенька!.. — Догнал; идут рядом.
— Я с тобой просто гулять вышла, просто так, ну… а ты…
— Я больше не буду этого, прости… Я нечаянно… не серчай…
Несколько времени молча идут назад, но от этой ночи назад идти нельзя — только вперед можно.
— Хочешь, еще погуляем немного, только без глупостей, — говорит, наконец, Варенька.
И, повернувшись, они идут снова в ночь, и замечает о себе Варенька, подобрев:
— Я капризуля страшная, ты не думай… я и ногами топать могу и кричать могу, — ты меня еще не знаешь как следует…
Вышли на улицу, кое-где освещенную, несмотря на ночь; главная, Дворянская — магазины.
Вот гастрономический Стрекачова, большой, с зеркальными окнами; внутри горит лампа-молния и гореть будет до часу ночи: при магазине клуб. В окнах так много консервных жестянок разных цветов, ветчина, фрукты, вина, и огромный пухлый кот — желтый, с белыми полосками поперек, сидит на прилавке и куксится.
Вскрикивает Варенька:
— Ах, котище какой! Вот прелесть!.. Страх как люблю!..
Ей хочется добавить: непременно заведу такого, но она добавляет:
— Это он от мышей.
— А сам, небось, втихомолочку пользуется, — говорит Костя смеясь.
— Если бы пользовался, его бы не оставили, что ты!
— Да ведь щекочет в носу… ветчина, например.
— Ну что ж… щекочет: он — ученый.
— До трех часов потерпит, пожалуй, а уж потом…
— Почему это до трех именно?
— Не знаю уж… так мне кажется.
— Это ты по себе судишь?
— Я — куда там! Я бы и часу не утерпел, ха-ха!
— Эх, ты!.. Да не хохочи по-лешему!.. А вон яфские апельсины, вкусные-вкусные… Ну, пойдем посмотрим, какие теперь перчатки модные.
В галантерейном освещена витрина — только не уличным фонарем, а луною. Длинные перчатки развешаны крест-накрест.
— Вон какая теперь мода: белые, лайковые, пуговки черные, большие…
— Всегда они такие были!
— Нет, не всегда! Что ты? Много ты знаешь!.. А вот корсеты — посмотрим пойдем.
— Ну, зачем еще корсеты, дрянь!
— И вовсе не дрянь… Какой ты, Костя, грубый! Тебя просят, — ты должен идти… Вот видишь, голубой с сеткой на всю фигуру? Это — парижский.
— Пойдем к реке, — предлагает Костя, — там теперь замечательно.
— А бабушка? — вспоминает Варенька. — И то уж как далеко ушли!
— Ничего, я думаю.
— Может быть, и ничего… Я бы почувствовала. Я тогда почувствую… Ведь у меня рефлексы очень сильные…
