— И прекрасно делает: я бы на ее месте тоже не пустила, отвечала та.
— Почему же?
— Потому что как же девушке одной ехать с молодыми людьми?
— Я еду в женихом, — возразила Елена.
— Тем больше неловко; вы еще не жена его.
— Какая же тут разница, какая? — спрашивала Елена.
Евпраксия не находилась, что и отвечать ей.
— Что я не обвенчана еще с ним, так, я думаю, это все равно! — пояснила сама Елена.
— Да зачем и венчаться-то? — подхватил Галкин.
— Не знаю! — отвечала Елена, пожимая плечиками.
В эти минуты она была до бесконечности мила. Сабакеев держал глаза потупленными, но видно было, что он готов был расцеловать это юное и смелое существо. Евпраксия окончательно покраснела.
Басардин между тем отнесся к Бакланову и сконфузил его.
— Я ведь сестры-то не видал, — сказал он: — говорят, что она тут ходит с Петцоловым; вы знаете его?
— Никого и ничего я не знаю-с! — отвечал с досадой Бакланов.
Путешественники наши наконец собрались. Елена поехала их провожать на жеоезную дорогу, а Баклановы уехали домой. Евпраксия была еще грустней обыкновенного. Бакланов в последнее время заметил в жене еще две новые черты: во-первых, по утрам она очень долго оставалась в своей комнате и, видимо, молилась там; во-вторых, в среду и пятницу или совсем ничего не обедала, или, если иногда садилась за стол, то приказывала подавать себе только зелень и то без масла.
— Неужели ты в Париже хочешь соблюдать посты? — спросил он ее однажды.
— Кажется, для вас все равно, соблюдаю ли я что-нибудь, или нет, — отвечала она ему.
Бакланов пожал плечами.
— С тобой говорить, Евпраксия, невозможно, до того твой характер испортился.
— Вы хоть чей характер испортите!
— Все я…
— Кто же?.. Я сама, что ли?
Обращаясь таким образом холодно с мужем, Евпраксия была чрезвычайно нежна с братом. Она, кажется, прислушивалась к каждому его слову, присматривалась к каждому его движению. Когда он сказал, что поедет в Лондон, она сейчас же объявила, что и они поедут, тогда как прежде и слышать не хотела об этой поездке.
Из всего этого Бакланов ничего не понимал. Чтоб избежать неловких tet-a-tete с женою, он почти целые дни таскался по Парижу и один раз, возвращаясь из Булонского лесу, услышал несущийся ему навстречу топот лошадей и говор людской. Это ехала целая кавалькада: дама и несколько мужчин. Когда они нагнали его, Бакланов узнал Софи, англичанина и еще несколько молодых людей: она им улыбалась, перекидывалась с ними словами. Заметив Бакланова, она даже ему не поклонилась, а, напротив, как-то еще гордее подняла свою головку, ударила лошадь хлыстом и понеслась. Кавалеры ее последовали за нею. Поднялась страшная пыль и всех их скрыла.
«Совсем госпожа закружилась!» — подумал Бакланов, и в воображении его невольно промелькнули три женщины: Софи, которая так прилично всегда себя держала и так мало говорила; Елена, вероятно, ничего еще не сделавшая, но зато Бог знает что говорившая, и наконец Евпраксия, которая во всю жизнь свою, вероятно, не сказала ни одного лживого слова и нецеломудренно не подумала, и вместе с тем была совершенно непонятна Бакланову.
Сойдясь после такой долгой разлуки с женой, он, в одно и то же время, любил и ненавидел ее, уважал и презирал. Сколько мечтаний было посвящено им, пока он ожидал ее в Париже, что вот она приедет, пожурит его немного, а потом будет по-прежнему добра и ласкова с ним, — но ничего подобного не случилось: он встретил один только холод и презрение.
— Эта женщина — лед, могила! — говорил он иногда со скрежетом зубов, и вслед же затем в сердце его болезненно отзывалась мысль: «что, если она полюбила кого-нибудь другого»; так что он однажды спросил ее:
— Уж вы не влюбились ли в кого-нибудь?
Евпраксия взглянула при этом на мужа.
— То-то, к несчастью, нет; а уж, следовало бы! — сказала она.
— Кто ж мешал?
— Конечно, уж не вы! — отвечала Евпраксия с гримасой.
Бакланов, не чувствуя сам того, покраснел от досады.
— Вы даже лишаете меня права поревновать вас, — произнес он полушутя, полусерьезно.
— Эта ревность не из любви.
— Из чего же?
— Из самолюбия. Первую я всегда бы оценила, а вторую презираю.
Бакланов покачал только при этом головой.
«Да, эта женщина прощать не умеет», — решил он мысленно.
Лондон!
К зданию всемирной выставки подъехал, между прочим, кэб, из которого вышли Бакланов и Евпраксия.
— Не отставай, Бога ради, не отставай! — говорил он ей с обыкновенною своей торопливостью.
— Иди уж сам-то! — отвечала та ему с досадой.
У Бакланова, по-прежнему, начались поддельные восторги.
— Евпраксия, посмотри, ведь это полисмены! — восклицал он радостно, как бы увидев братьев родных.
Затем они сейчас же попали в совершенно сплошную массу народа.
— Где ж мы с братом увидимся? — спросила Евпраксия.
— Он хотел прийти в русское отделение, — отвечал Бакланов.
— Ну, так и поедем туда, — сказала Евпраксия и, спросив по-английски первого попавшегося господина, повела мужа.
— Боже мой, как скудно и бедно наше отделение! — начал опять восклицать Бакланов. — Турция, посмотри, — и то какое богатство сравнительно с нами.
— Не кричи, пожалуйста! здесь все ходят молча! — возразила ему Евпраксия, а потом, взглянув вдаль, прибавила с удовольствием: — А вон и брат!
Сабакеев в самом деле подходил к ним с Басардиным.
— Madame, угодно вам руку? — сказал последний.
Евпраксия, хоть и не с большим уодовльствием, но подала ему руку.
Бакланов пошел с Сабакеевым.
Евпраксия несколько раз обертывалась к ним и заметно прислушивалась к их разговору.
— Мне бы очень хотелось, ужасно!.. — говорил Бакланов.
— Куда это вы собираетесь? — спросила она, наконец не утерпев.
— Так, ужо, в кофейную, на одно представление, — отвечал ей муж.
— Хорошо, я думаю, представление…
— Не бойся, в худое место не заведу его, — сказал с улыбкой Сабакеев.
— Боюсь, что ты более чем в худое заведешь, — сказала с ударением Евпраксия.
После обеда Бакланов вдруг пропал, так что Евпраксия и не видала — когда. Это ее заметно встревожило. Она часов до двенадцати его дожидалась.
Наконец он возвратился, очень, по-видимому, веселый и довольный.
— Где ты был? — спросила она.
— У наших эмигрантов, — отвечал Бакланов с самодовольством.
— Зачем же тебе это так понадобилось?
— Во-первых, они сами пожелали меня видеть.
— Я думаю! — отвечала Евпраксия насмешливо: — что ж у тебя может быть с ними общего?
— Как что общего?
— Да так: ты их не старый знакомый, не революционер; ты простой, обыкновенный человек, помещик, значит, лицо ненавистное им.
— У них не я один, а все бывают.
— Это-то и глупо: люди печатно говорят, что они в Бога не веруют (при этих словах все лицо Евпраксии вспыхнуло), называют все ваше отечество нелепостью, вас — гнилым, развратным сословием, а вы к ним лезете.
— Это значит, нельзя быть знакому ни с одним сатириком! — произнес с насмешкой Бакланов.
— Какая уж тут сатира; они прямо мужикам говорят, чтобы они топоры брали и головы рубили вам. Наконец, они раздляют их убеждения, так и действуйте так; а то дома кресты и чины получат готовы, а к нему приедут — вольнодумничают; что ж вы после этого за люди?
Бакланов как-то мрачно слушал жену.
С огромной лестницы срежнего здания Хрустального дворца сходили наши путешественники.
Рядом с Евпраксией шел Басардин. Он, видимо, старался быть умен и любезен.
— Вот это Европа! Чувствуешь, что на высшей точке цивилизации находишься, — говорил он.
В это время Блонден шел уже по канату, по крайне мере на высоте пятидесяти саженей.
Евпраксия взгянула вверх и отвернулась.
— Что ж, вы уж и испугались? — сказал ей Басардин насмешливо и в то же время с нежностью.
Евпраксия шла, ничего ему не ответив.
Басардин старался нагонять ее и итти с ней рядом.
— Это уже несчастие русских, — говорил он: — что мы не можем и не хотим ни на что взглянуть прямо.
— Что ж тут приятного смотреть прямо? — проговорила она.
— Я не про это говорю, а про другое, — отвечал Виктор лукаво.
— Не знаю, про что вы говорите, — сказала ему почти сердито Евпраксия.
— Я говорю, — продолжал Виктор, понижая голос: — что вы вот, например, несчастливы в вашей семейной жизни, а между тем остаетесь верны вашему долгу.
Евпраксия сначала было рассердилась, а потом рассмеялась.
— Вы ужасно глупы, извините вы меня! — проговорила она.
Басардина при этом только слегка передернуло. Впрочем, он сейчас же поправился и с насмешливой улыбкой продолжл следовать за Евпраксией.
