- Так, так, - сказал Лапшин. - Это ты сам придумал или у кого выучился?
- Чему?
- Да вот - рассуждениям...
- Горько! - закричал Баландин за спиной Лапшина. - Горько, молодые!
Павлик брезгливо сморщился и сказал задумчиво:
- Предполагаю, впоследствии против таких браков, возможно, будут возражать коллективно. Я, например, не желаю иметь в своей среде неинтеллигентных людей. Образовательный ценз...
- Ладно, все! - внезапно побурев, сказал Лапшин. - Ясно.
Поднялся и пошел к костру, где шумели Бочков с Криничным, наскакивая за какую-то провинность на Ханина. Молодая - Анюта, теперь уже Побужинская, торжественно разливала чай из ведерного самовара. На Анюте было розовое в цветочках платье и в волосах розовый бант, развязавшиеся концы которого трепал ветер с залива. Виктор Побужинский, сидя возле жены на корточках, никак не мог завязать ленту и что-то при этом шептал Анюте, а она закидывала голову и хохотала...
- Вы чего на Ханина нажимаете? - спросил Лапшин, стараясь побороть неприятное чувство, которое вызвал в нем строгий Павлик. - Чем наш Ханин провинился?
- Да вот, дескать, мало я энергичный, - блестя очками, ответил Ханин. Ваш же Занадворов калечит мне книгу, а я малоэнергичный. Ладно, черт вас всех подери, напишу настоящий роман, тогда будете знать...
Иван Михайлович молча, тяжелым взглядом посмотрел на Ханина и взял у Анюты чашку с чаем. Рядом Прокофий Петрович с Галей Бочковой все пристраивались запеть в два голоса, но что-то у них не ладилось, и Галя сердилась, а Баландин оправдывался гудящим басом.
- Ты чего на меня волком глядишь? - перебираясь к Лапшину поближе со своей бутылкой кахетинского, спросил Ханин.
- Не люблю разговоры о романе, да еще настоящем, который ты, черт нас всех подери, напишешь.
- Почему? - испуганно и быстро спросил Ханин.
- Ничего ты не напишешь, Давид Львович! Люди, которые делают все "пока", а "настоящее" откладывают "на потом", ничем не кончают. Не обижайся. Впрочем, это разговор не свадебный.
- Почему? - испуганно и быстро спросил Ханин. - Ты, наверное, Иван Михайлович, прав. Я не состоялся. Что ж. На том, как говорится, простите.
- Не прощу! - твердо глядя в глаза Ханину, сказал Лапшин. - За тобой, кроме всего прочего, должок, Давид Львович.
- Это какой же?
Лапшин немного помолчал, потом залпом выпил чай и произнес с беспощадной и гневной силой в голосе:
- Жизнь Толи Грибкова. Одно время ты это хорошо понимал и даже теории по этому поводу разводил. А нынче во всем Занадворов виноват. Словно нет сильнее зверя во всем свете, чем этот нормальный перестраховщик и бюрократ. Ты в ЦК был?
Ханин отвернулся от Лапшина и молча смотрел на серый залив.
- Тоже посторонним оказался, - со спокойной злобой сказал Лапшин. Посторонним в том смысле, в котором Толя Грибков это говорил. Книжечка уж давно выйти могла, да где там! То у тебя нервы, то различные переживания, то ты свои записные книжки на машинке печатаешь. Нам не твои записные книжки нужны, товарищ Ханин, а жизнеописание Грибкова, понятно? И если ты от этого дела так легко отказался, наплевал и забыл, то мы сами, своими силами составим про него книжку...
- Составить книжку нельзя, - опять блеснув на Лапшина глазами, обернулся к нему Ханин. - Книжки пишут. А что до моих настроений, или записок, или еще чего-либо в этом смысле, то все оно касается только меня и никого больше.
- Врешь! - тихо перебил Лапшин. - Толя Грибков нас касается. Ты взялся про него написать, было это?
- Послушай, Иван Михайлович, что за тон? - спросил Ханин. - Ты, кажется, на меня решил покричать?
- А, да иди ты к черту с тоном! - сказал Лапшин. - Когда речь идет о деле, то незачем к тонам прислушиваться. Я о работе с тобой толкую, а не хочешь - твое дело. Обижайся на Занадворова, обидеться - это самая легкая позиция. Еще, обидевшись, коньяку надраться и на диван лечь. От вас, от этих вот обидевшихся, да вялых, да сложных, да нервных, беды не оберешься. Впрочем, дело твое!
Он опять поднялся и, испытывая смутное чувство недовольства самим собой и всем своим нынешним поведением, подсел к Антропову и к смуглой Лизавете, открыл бутылку вина и осведомился:
- Не продрогли на ветру?
Баландин наконец договорился с Галей, и она запела:
Там, вдали за рекой, загорались огни,
В небе ясном заря догорала,
Сотня юных бойцов из буденновских войск
На разведку в поля поскакала...
- Баландин наш - сам бывший конник, - сказал Лапшин, - ты ведь его знаешь, Александр Петрович?
- Немного знаю, - вздохнув, ответил Антропов.
И здесь разговор не вязался.
- Может, выпьем? - спросил Иван Михайлович. - Все-таки, знаете, свадьба...
Лизавета выпила, съела пирожное, запела вместе с Галей Бочковой. Голос у нее был сильный, глубокий, глаза блестели, и вся она, гибкая, молодая, в ярком платье, вдруг оказалась на виду у всех, сразу всем понравилась; взмахнув платочком, прошлась, вроде бы танцуя, потом весело захохотала и выбрала Прокофия Петровича себе кавалером. Он грузно поднялся, обошел Лизавету кругом, как бы дивясь на нее, потом повел плечами, сделался моложе себя лет на двадцать и так перебрал лады баяна, что все поднялись смотреть, как "наподдаст" сейчас сам "старик" Прокофий Петрович Баландин. Он, не заставив себя просить, действительно "наподдал", пошел мелким перебором сам себе музыкант, потом ударил еще дробнее каблучками, пошел коленцами, присядкой, охая и повизгивая лешачьим голосом вокруг гордой, уходящей, смеющейся Лизаветы, поднял Галю Бочкову, поманил ее к Побужинскому, молодую Анюту вытащил из-за самовара к Окошкину, свистнул Соловьем-разбойником, гикнул старым бесом и, присев на пень, остался только оркестром, тогда как все, кроме Антропова, Лапшина и Ханина, плясали во всю мочь.
Уже совсем смерклось, костер ярко пылал на ветру, шофер Баландина дважды ездил куда-то к станции за дровами. Пришел милиционер, поинтересовался, кто тут гуляет; Вася Окошкин, при галстуке, в кепочке, не без сладострастного удовольствия наврал милиционеру, что Прокофий Петрович директор треста "Эскимо", а остальные присутствующие - сотрудники данного треста. Милиционер попросил особенно не шуметь "ввиду дачников" и удалился. Вспомнили про патефон с пластинками, еще покричали "горько", а погодя, забыв про Антропова, решили женить холостого Криничного на Лизавете, чтобы в лапшинской бригаде был "полный порядок". Но тут вышла заминка из-за появившегося близ костра Александра Петровича и еще из-за того, что Ханин издали посоветовал сначала женить Лапшина, а потом "наводить порядок в бригаде".
Назад ехали в грузовом автофургоне, "организованном" старанием Васи Окошкина. Лизавету, Аню, Галю Бочкову и Побужинского посадили в легковую Баландина. Антропов насвистывал в темном кузове грузовика, Ханин раздраженно курил и отпускал язвительные шуточки по адресу Лапшина. Иван Михайлович отмалчивался.
- В общем, ты, как всегда, Иван Михайлович, прав, - сказал ему Ханин, когда они вошли в комнату. - Но, понимаешь ли... Не все в жизни так просто...
- И это я тоже не раз слышал, - спокойно ответил Лапшин. - Не раз, и не два, и не три. Много, очень много раз слышал. Только ведь это "не так просто" ваше ничего решительно, Давид Львович, не объясняет. Это отговорка лежебоков, слюнтяев и ленивых людей. В тебе всякого скопилось понемножку. Постарайся, вытряси! И большой книжкой не грозись, в твои годы Пушкин уже давно помер и Чехов помирал...
- Однако!
- Никакое, брат, не однако! Давай спать ложиться, поздно!
Патрикеевна из ниши спросила, как погуляли и в чем была молодая. Ханин ей подробно ответил, потом потянулся и пожаловался:
- Знаешь, еще что глупо, Иван Михайлович? Глупо то, что я не могу на тебя обидеться. Ведь ты, в сущности, мне невероятные вещи нынче наговорил. А я - смотри, не обиделся.
- Зря не обиделся. Пора обидеться, обиделся бы, авось за ум бы взялся, - угрюмо сказал Лапшин. - Вот сам посуди, Давид Львович, хорошо это? Просил я тебя несколько раз - потолкуй в редакции насчет фельетона этого про Демьянова. Ведь человеку жизнь поломали, оклеветали, Давид, человека, а за что? Бухнули с бухты-барахты, а он ни сном ни духом. Почему опровержение не дать?
Ханин зевнул:
- Ты меня спрашиваешь или редактора?
- Через твое посредничество - редактора.
- А он со мной, Иван Михайлович, говорить не желает. Я нештатный. А у него честь мундира. Тещу-то побили в тот раз.
- Но при чем тут Демьянов? Не мог он вламываться в квартиру, не зная, что там бьют тещу?
- Не знаю, не знаю, - устало сказал Ханин. - Я вот равнодушный, я вот посторонний, поезжай - сам хлебни нашего Конона Марковича. Он тебе разъяснит.
- Да ты с ним говорил?
- Дважды. И дважды он мне разъяснял, что опровержение марает имя газеты, и притом навечно. Что же касается до твоего Демьянова, то, проходя в это время по Озерному переулку, он обязан был слышать крики тещи.
