— Ах, кстати! — неожиданно повернулась филантропка к Кунаевой— Вы, кажется, хотели видеть карточку Веры Засулич, — могу вам показать ее, мне вчера добыли из Третьего Отделения. Что вы так взглянули на меня? — перекинула она вдруг глазами на Тамару. — Это что про Третье-то я упомянула? О, у меня и там есть знакомые!.. Это, знаете, не мешает, а притом же, в настоящее время и там не без честно мыслящих людей, — это ведь не прежние времена! Я даже место там доставила одному молодому человеку и тем спасла его от надзора полиции.
— А вот, я покажу вам редкость! — Этим можно похвастаться! — порывисто кинулась вдруг, ни с того ни с сего, Агрипина в другую сторону, к своему письменному столу, и сняла с него синий бархатный альбом в изящной бронзовой отделке. — Это книга автографов. Здесь у меня собраны des pensees, des maximes, des vers et des souscriptions разных политических и литературных знаменитостей, — вот, полюбуйтесь-ка!
Тамара из вежливости начала перелистывать альбом — и перед ее глазами запестрила вереница самых разнообразных имен, подобранных более или менее в одном направлении, впрочем, не без исключений и в пользу «противного лагеря», если таковыми являлись действительные, общепризнанные знаменитости. Тут вперемежку между собою, самым неожиданным, иногда просто курьезным, образом сталкивались имена Виктора Гюго и Сержа Недопрыгина, редактора-издателя Цюцюлевича и прусского министра Путкамера, Поля Касаньяка и публициста Щелкунова. Далее следовали сочетания вроде Тургенева с Альфонсом Ротшильдом и придворного пастора Штеккера с Сарой Beрнap, или Гладстона с известною каскадною певицей Терезой и с начинающим еврейским поэтиком Шкловским, расчеркнувшимся под стишками:
«Вседержитель, Ты не прав,
Ненавидя человека!»
Или вот имена Феликса Пиа, Рошфора, Луи Блана и вдруг епископа Дюпанлу, а затем, известной Луизы Мишель под афоризмом «Ni Dieu, ni maitre!» и имя Поля Деруледа под экспромтом:
Ро ur combat a outrance —
Vive la Russie et la France!
En avant, tous les deux bras a bras!
Et mille fois Hourra!!!
А там уже, далее, шли Сальвини, Клячко, Бебель и Либкнет, Верди, Леон Гамбетта, Понсон-дю-Терайль, Зорилья, Парнель, Менотти Гарибальди, «генерал» Клюзере и проч. и проч. Было, между прочим, и несколько имен русских эмигрантов, вроде Драгоманова и Ткачева, подписавшихся под отрешенною фразой: «И охота вам, право, напускать сюда столько буржуйной сволочи!»
Было и несколько русских «сановников», чином не ниже тайного советника, удостоенных, впрочем, этой чести за свое строго либеральное направление, и только «Prince Gortchakoff», подписавшийся под каким-то отменно тонким, дипломатически комплиментным максимом, явился оригинальным исключением между ними. Хозяйка не без самодовольства поспешила заявить, что это все ее «друзья» и знакомые, и Тамаре стало понятно, что погоню за всеми этими «именами», выпрошенными, быть может и не без назойливости, по большей части во время шатаний непоседливой Агрипины по разным «заграницам», она устраивает только ради удовлетворения своему собственному тщеславию, — дескать, и я, стало быть, то же «знаменитость» и, в некотором роде, «политическая величина», если дружна со столькими «cеlebritеs» целой Европы!
— Ну, что? — заговорила, между тем, филантропка с Кунаевой, — вы, поди-ка, рады, что отделались наконец от всех ваших больных и раненых?.. Ах, кстати, о раненых! Вы знаете, на днях мне очень удалась подписка в их пользу, — ей-Богу!.. Навязали было мне ее из «Красного Креста», — ну, отказаться неловко, конечно, а только уж какая теперь подписка! Сами согласитесь, раз война кончена, кому какое дело до раненых?! Но вот тут-то и пришла мне счастливая идея: в прошлый вторник (это день, который я— нечего делать! — отдаю непроизводительно моим светским знакомым) я объявила всем моим гостям, что выделяю голубую гостиную из числа остальных комнат и открываю доступ в нее желающим только за особый налог в пользу раненых, по пяти рублей с индивида или по десяти с каждой пары, но зато с правом вести там без цензуры самые вольные разговоры, которые в остальных комнатах воспрещаются под страхом штрафа, тоже в пять рублей. И что же вы себе думали? — в один вечер собрала со штрафами более ста рублей! — Вот что значит остроумная идея!.. И знаете, я хочу отныне постоянно применять этот метод и к другим нашим сборам.
Тамара, между тем, покончив с альбомом автографов и думая про себя, когда-же-то наконец заговорит филантропка с нею о деле, — рассеянно перевела глаза на висевшие против нее картины. Агрипина сейчас же это заметила.
— Ах, вы любуетесь на моих любимцев!? — обратилась она к ней, не докончив рассказ о счастливом проекте будущих сборов. — Это, можно сказать, шедевры русской школы, и мой друг Сквасов от них в восторге. Это вот— Христос, работа нашего знаменитого Фэ. Вглядитесь, какая могучая экспрессия и сколько глубокой, современной мысли в сюжете, сколько реализма при этом! Он, знаете, пропагандирует совершенно новую идею «Христа» в живописи, — это гениально!.. А этого мужичка— это мне подарил мой друг Брюквин… Тоже ведь какая сочность кисти и какова смелость замысла! Мурильевский «Мальчик с собакой» перед этим, по-моему, ничего не стоит!.. А вот это— «Курсистка», работы моего приятеля Взъерошенко… Вообще, у меня и картины, книги, и ноты, большею частью, все от самих авторов, и все с их подписями. Такую коллекцию, могу с гордостью сказать, у нас, в матушке-России, в этой «великой Федоре», как любит называть ее мой милеиший Благосветлов, вы не в каждом доме встретите.
В это время вошедший человек доложил о приезде какой-то светской знакомой г-жи Миропольцевой.
— Проси! — Вот прескучная и препустейшая баба! — с безнадежным вздохом подняв глаза к небу и как бы покоряясь печальной необходимости принимать эту «бабу», отрекомендовала ее Агрипина своим посетительницам, хотя тем до нее было столько же дела, как до китайской императрицы. Вместе с этим она несколько натянуто поднялась с места, давая понять им, что теперь они могут удалиться.
— Мне Кучаева говорила, что вы желали бы места сельской учительницы? — обратилась она уже на ходу к Тамаре. — Я думаю, это можно будет устроить. Да вот что: приезжайте послезавтра вечером; я напишу к нашим Бабьегонцам, чтобы они тоже были, и сведу вас. Это мы в два слова обработаем.
Тамара едва успела поблагодарить, как Агрипина Петровна, уже не обращая на нее внимания, с приятнейшею улыбкой и чуть не с распростертыми объятиями бросилась навстречу входившей гостье.
* * *
— Ну, как она вам показалась? — спросила Любушка, уже выйдя на улицу.
— Да как вам сказать!.. Странная какая-то. Толком ни о чем не расспросила, а натрещала с три короба, и все только о себе, — точно бы ей хотелось не столько со мной познакомиться, сколько себя показать, — на, мол, смотри, какова я, и восторгайся! — Вот уж никак не ожидала, что такие аристократки бывают!
— Э, милочка, какая же она аристократка! — просто дурында, которою нашему брату при случае надо воспользоваться. Вы думаете, она все это по убеждению? — Вовсе нет! Какие там убеждения! — Игра в бирюльки, и только.
И Любушка при сем удобном случае рассказала всю, так сказать, подноготную своей давнишней покровительницы.
Единственная дочь и наследница воронежского прасола, шибко разбогатевшего на крупных казенных подрядах и потому возмечтавшего, что и он тоже может со своим суконным рылом пролезть в баре, Аграфена или Грушенька, обратившаяся тогда в Agrippine, а впоследствии в Агрипину Петровну, получила «блестящее», по тогдашнему времени, домашнее образование, а затем окончательно отшлифовалась уже в Париже. Тятенька мечтал было выдать ее не иначе, как за князя, или, по крайней мере, за графа, а она, после Парижа, будучи уже довольно зрелой девой, предпочла по каким-то соображениям выйти просто за господина Миропольцева, человека уже пожилого, но с известным «весом» и «положением» по службе. И господин Миропольцев оказался для нее самым удобным мужем, потому что ни в чем ее не стеснял, и сама она нисколько им не стеснялась. Всегдашнею и самою заветной мечтой Агрипины Петровны было попасть ко двору; но когда супруг ее достиг наконец такого служебного положения, которое давало ей право быть туда представленною, то ко двору ее почему-то не приняли. Это ее крайне взбесило, огорчило и обозлило, так что с досады она и ударилась в «оппозицию» и сразу сделалась великой либералкой, — только поэтому. Да и время к тому же было самое удобное для всяческого либерализма. Отсюда и все ее фрондерские бравады, и все это покровительство «учащимся» и «протестующим». Она задалась целью создать себе из этой игры в оппозицию громкое общественное «имя», не по служебному положению мужа, а свое собственное, самостоятельное и независимо от его карьеры и — сколь ни дурашна сама по себе — до известной степени добилась-таки этого. А допустить бы ее ко двору, все это фрондерство завтра же как рукой сняло бы, и она сделалась бы «plus royaliste que le roi», — в этом не может быть никакого сомнения. И на сколько теперь ее интимный кабинет служит резервуаром всяких придворных сплетен, сенсационных слухов и пикантных анекдотов насчет высших сфер, так этот же самый кабинет при изменившихся обстоятельствах, мог бы служить палладиумом для всяких проектов насчет «спасения России» и охранительных мероприятий, — ибо от одного только никак не могла бы отказаться Агрипина, — это от играния выдающейся «политической» роли в том или другом направлении. Это уже ее натура, темперамент, и ей непременно надо во что-нибудь путаться, совать свой нос и агитировать так или иначе. Детей у нее нет и не было, а потому роль «общественной деятельницы», при таком темпераменте, самая для нее подходящая, и она хлопотливо делит ее в своих досужих недосугах между попечениями об «учащихся» и своих мопсиках. Супруг Агрипины Петровны, в чине тайного советника, занимал очень важный пост в министерской иерархии ведомства юстиции и являл собою тип совершенно высохшей кабинетной мумии, чиновника-доктринера, так сказать, обросшего мохом либеральной благонамеренности и заморозившегося на «священной неприкосновенности» судебных уставов 1864 года, в редакции коих он принимал некогда, как член комиссии, самое деятельное и «плодотворное» участие. Гости его супруги, по большей части не были его гостями; о большинстве ее знакомых он не имел даже понятия, кто они и что они? — даже по фамилиям не знал их и потому почти никогда не выходил к ним. В то время, как в ее гостиной и столовой стоял шум, гам и дым коромыслом от разных педагогичек, фребеличек, «учащихся» и «протестующих», он уединенно сидел в своем деловом кабинете за «текущими» бумагами, и если делал когда исключения, показываясь в гостиной, то это только для «особ первых четырех классов», посещавших время от времени салон его супруги, да для хорошеньких женщин, которым поклонялся чисто платонически, — иначе, впрочем, он теперь и не мог бы, — и это нисколько не возбуждало ревность его супруги. Напротив, она сама даже охотно заботилась о том, чтобы доставлять ему при случае такое невинное развлечение. Будучи сама красивою женщиной, она— что очень редко в женщинах, — не завидовала красоте других и не стеснялась ею; она даже любила, чтобы ее гостиная блистала хорошенькими женщинами, если только они не чересчур уже «prudes et bigotes», любят «поврать» и позволяют за собой ухаживать.
