XXXVIII. СРЕДИ «УЧАЩИХСЯ» И «ПРОТЕСТУЮЩИХ»
Приехав в назначенный вечер к Агрипине Петровне, Тамара застала ее в столовой, во главе длинного, сервированного для чая, стола, за которым сидело несколько, более или менее случайных и сбродных, гостей: без них же не обходилось у Агрипины ни одного вечера, если сама она оставалась дома. Нет- нет, да кто-нибудь и набежит на «огонек». От этого, в составе ее ежедневных, незваных и нежданных гостей, за исключением только вторников, всегда оказывалась довольно странная смесь, «одежд и лиц, племен, наречий, состояний», так что нередко сама она не знала, как быть с такими разнополюсными противоположностями, в особенности, когда, в качестве хозяйки дома, ей вдруг представлялась необходимость оградить какого-нибудь почтенного тайного, хоть и либерального, советника, или какого-нибудь совершенно приличного светского снобсика, из числа ее поклонников, от бестактных и грубо задирчивых выходок кудластого семинара Нерыдаева, назойливо язвительного технолога Подкаретного или «непримиримой» девицы Цыбиковой.
Такую же «смесь одежд и лиц» застала здесь и Тамара, которую хозяйка представила всем своим гостям сразу, отрекомендовав ее «девицей Бендавид», из наших. Эта последняя прибавка несколько смутила девушку, так как она не знала, отнести ли ее к своему еврейскому происхождению, как ничем невызванную дерзость, или же к ее предполагаемому свободомыслию, что было бы неправдой, рядя ее в чужие перья. Заметив это смущение и домекнувшись по нем о своем промахе, хозяйка, чтобы загладить его и ободрить свою гостью, поспешила оказать ей особое внимание и любезность, усадив ее подле себя, на первое место.
Между гостями, в свою очередь названными хозяйкою Тамаре, находилось несколько «педагогичек», «фребеличек», «медичек», напоминавших скорее дохлых семинаристов или мордастых кантонистов в юбках, чем женщин, и те же неизменные «завсегдатели» этого дома, Нерыдаев и Подкаретный, — оба в красных кумачевых косоворотках, серых «спинджаках» и высоких сапожищах — затем, жидок-пианист Шефтель, «зжнаменитый» автор «Русской Марсельезу», и стриженая, сивовласая и сизоносая девица Цыбикова, лет уже под пятьдесят, которую Агрипина почему-то сочла нужным познакомить с Тамарой отдельно, прибавив, что «имя ее вам, конечно, известно», и лестно аттестовав ее при этом «нашей русской Луизою Мишель».
— А вы из каких будете? — тут же, с места, приступила эта «Луиза» к Тамаре. — Из учащихся, или просто из протестующих?
— То есть, как это? — немножко смешалась та. — Я, pardon, не совсем понимаю вопроса?
— Девица Бендавид — сестра милосердия, — поспешила пояснить за нее сама хозяйка. — Всю войну выдержала на Балканском полуострове, недавно только вернулась…
— Ах, это из сердоболок, значит! — мотнула головой «непримиримая» и, находя, что этим весь дальнейший интерес к Тамаре для нее исчерпан, немедленно же повернулась в другую сторону.
Тут же, в числе гостей, находились еще какой-то министерски-приличного вида тайный советник «с апломбом и с весом» и приглашенные нарочно ради Тамары бабьегонские земцы, — предводитель Коржиков и председатель управы де-Казатис. Первый из земцев являл собой мягкую фигурку вечно улыбающегося, неопределенных лет, человечка, похожего на тушканчика или вообще на какого-то грызунка, из числа тех моложаво-бесцветных белобрысеньких людей, о которых говорится, что маленькая собачка до старости щенок; второй же был сухощавый, но коренастый и несколько сутуловатый старик, с большими южными глазами и целою копной сиво-курчавых волос на большой голове, который говорил обо всем не иначе, как резким, крикливым голосом и с резкими энергическими жестами, в совершенную противоположность тайному советнику, приличные манеры коего отличались замечательной сдержанностью, а тихий и ровный голос издавал отчетливые звуки с некоторым придыхательным шипением, точно бы он внутри ехидно злорадствует чему-то. Двум бабьегонским земцам Тамара была представлена тоже отдельно, с пояснением, что это та самая девица, с которой Агрипина уже познакомила их заочно. Оба поэтому отнеслись к ней очень любезно.
Все гости, — мужчины и женщины, — за исключением тайного советника и де-Казатиса, напропалую пыхтели нарочно поставленными для них «хозяйскими» папиросами, отчего над столом стояло уже целое облако табачного дыма, и с аппетитом кушали чай из стаканов с тартинками и филипповскими калачами. С этими последними, в особенности, технолог Подкаретный распоряжался «оченно просто», разрывая над лотком руками цельный калач, хотя это гораздо удобней и опрятней можно было бы сделать ножом, и отправляя его к себе за щеки большими кусками. Докончив свой стакан чая, он сейчас же принялся за сливки и стал хлебать их прямо из молочника, делая это, очевидно, нарочно: по-вашему, дескать, оно неприлично, а мне «наплявать!»
Тамара застала продолжение какого-то общего разговора, прерванного на минуту ее появлением.
— Вы говорите, немцы, — возобновил тот же разговор тайный советник, обращаясь к де-Казатису, — что ж из того, что они нам угрожают?
— Как что? — горячился земец. — Не успели кончить одну войну, как придется начинать другую?
— И прекрасно-с, я очень рад!
— Да что-ж тут прекрасного?! Помилосердствуйте! — Отхватят от нас Остзейский край, Литву, Польшу, Украйну…
— И прекрасно-с, пускай отхватят. Чем скорей, тем лучше.
— Да я вовсе не желаю быть под немцем!
— Напрасно-с. Под немцем, по крайней мере, порядка больше будет, культуры больше, и общество получит известные правовые гарантии, которые уравняют нас наконец с Европой.
— Да мы, молодое поколение, — мы этих гарантий и сами добьемся.
— Н-ну-с, это бабушка еще надвое говорила. Бисмарк вам даст их скорей, чем Тимашев.
— Да ведь это же, однако, новое разоренье для народа, для платежных сил! Подумайте, — шутка сказать, война! И без того уже бедствуем! У нас вон земство второй год зерно на обсеменение полей покупает!
— И прекрасно-с, и прекрасно-с!.. Пускай!.. По-моему, чем хуже, тем лучше, — по крайней мере, к развязке ближе.
Тайный советник, щеголяя своим отменным либерализмом, очевидно желал полебезить пред «молодым поколением», с целью понравиться наличным его представителям.
— Это петербургский взгляд, — возразил ему на последнюю фразу де-Казатис. — Мы, земское молодое поколение, желаем развязки, может, не менее вашего, но думаем осуществить ее иначе, — во всяком случае, без немцев.
— А вы, «дединька», тоже «молодое поколение?»— нагло бросил в упор ему неожиданный вопрос Подкаретный, явно издевающимся тоном, хотя видел его всего во второй или в третий раз в жизни.
— А вы как полагаете? — не смущаясь, ответил ему вопросом же ретивыи земец, у которого, действительно, была хроническая слабость причислять себя к «молодому поколению», так что при каждом удобном случае, он непременно вставлял в свой разговор фразу «мы, молодое поколение», или «задачи наши, как молодого поколения» и т. п.
— Да вам сколько годков-то? Зубки прорезались? Покажите зубки! — пристал к нему Подкаретный.
— Годков?.. А вы как полагаете? Ну-тка?
— Ха-ха-а!.. Поди-ка, уже под семьдесят, коли не под восемьдесят? — Песок, чай, сыплется!.. Ась?.. Песочком-то подсыпаете?
— Годы тут ничего не значат, сударь! — обиженно заметил вскипятившиися земец. — Вас-то еще и в проекте не было у папеньки с маменькой, когда я уже был молодым поколеньем! Я всю мою жизнь принадлежал к молодому поколенью и всегда разделял все его лучшие стремления!
— Ха-ха-а! Стремленья!.. Это в своем-то земском курятнике сидя?
— В курятнике мы больше дела делаем и служим народу, чем иной недоучка-свистун в Петербурге! — с достоинством отрезал ему «дединька» и с недовольным видом круто отвернулся в другую сторону.
— Та-ак-с! — иронически ухмыльнулся срезанный технолог и, как бы не считая нужным спорить с ним далее, обратился через стол к хозяйке.
— Аграфен Пятровна! Пляхните-ка мне малость чайкю в стакашек!
Подкаретный знал, что она не любит, когда ее зовут Аграфеной, но потому-то именно и называл ее так, «чтобы позлить бабу». Он сделал себе, в некотором роде, специальность всех злить и всем говорить неприятные вещи; тем не менее, в данном кружке все терпели это, холопски побаиваясь его за язык и за совершенную беззастенчивость в словах и поступках, так как для него не существовало различия между позволительным и невозможным, честным и бесчестным, даже с кружковской точки зрения. И Подкаретный знал, что его побаиваются, и это поддавало ему еще более «форсу».
Агрипина Петровна только поморщилась, но все же очень любезно налила ему чаю и, воспользовавшись благополучным прекращением неприятного «incident» между ее «завсегдателем», и «дединькой», чтобы отвлечь мысли последнего в другую сторону, обратилась к нему с ласковым напоминанием своей давешней просьбы насчет Тамары.
