Только самый невнимательный читатель не увидит здесь отчаянье потенциального самоубийцы, невыносимо страдающего от глобального, тотального, вселенского одиночества и к тому же считающего себя преступником (доведение до самоубийства), жить которому осталось максимум до "завтра", до момента, когда "её унесут". Причём сделает он это, казнит себя, тоже под влиянием секунды, в один невыносимый момент...
Через полгода, в апрельском выпуске "ДП", появляется ещё один "фантастический рассказ" -- "Сон смешного человека". Это -- одно из самых значимых и достоевских произведений Достоевского. М. М. Бахтин, бесспорно, был прав, заметив, что: "По своей тематике ?Сон смешного человека? (добавим-напомним, как и "Записки из подполья". -- Н. Н.) -- почти полная энциклопедия ведущих тем Достоевского..."; и что в этом рассказе поражает "предельный универсализм" и "одновременно его предельная же сжатость, изумительный художественно-философский лаконизм"230.
Нас же в первую очередь интересует то, что самая кардинальная из всех кардинальных и самая философская из всех философских тем в этом фантастическом рассказе -- суицид. И сразу важно подчеркнуть, что "Сон смешного человека" непосредственно связан-перекликается и с "Приговором", и с "Кроткой", как бы продолжает их. Смешной человек, как герой первого произведения, логически и хладнокровно пришёл к мысли о необходимости и неизбежности самоубийства, но, как героиня второго, должен был покончить-свести счёты с жизнью под влиянием минуты, именно в одно мгновение, когда накатит-нахлынет самоубийственное настроение. И именно в "Сне" совершается то, что не произошло в "Кроткой": другой человек (в данном случае -- маленькая девочка, попросившая о помощи) вмешался, отвлёк, предотвратил самоубийство героя.
Однако ж, он всё-таки убивает себя, но -- лишь во сне. Правда, как всегда в таких случаях у Достоевского, сон передан-рассказан настолько жизненно, настолько убедительно в жанре фантастического реализма, что граничит с явью и действительностью. Исследовательница И. Р. Ахундова в своей чрезвычайно интересной работе "...Всё это, быть может, было вовсе не сон! (?Смерть? Смешного человека)" убедительно предполагает, что здесь даже "речь может идти о переживании опыта реальной смерти самим Достоевским, которому вследствие его болезни, возможно, пришлось побывать ?по ту сторону? и соприкоснуться с ?тем светом?..."231 А уже упоминаемый нами японский достоевсковед К. Накамура и вовсе категоричен, утверждая, что при каждом эпилептическом припадке Достоевский "переживал собственную смерть"232. После самоубийства во сне Смешной человек попадает на другую планету, так похожую на Землю, на планете той царит золотой век, который на глазах героя и по его вине начинает разрушаться-гибнуть (перекличка с апокалиптическим сновидением Раскольникова в финале "Преступления и наказания"), а перед тем как заснуть Смешной человек выстраивает для себя оправдательную философскую теорию, основанную на том, что ему и дела нет, не должно быть, до девочки, которой он не помог, отказался помочь, ибо самоубийце вообще ни до чего дела нет и перед самоубийством, попаданием на другую планету он может даже совершить преступление (перекличка с рассуждениями Ставрогина)...
Есть в этом произведении Достоевского одно место, один момент, который заставляет нас вспомнить кощунственную, но весьма убедительную гипотезу о самоубийстве Иисуса Христа, вернее -- о возможности самоубийства через казнь на кресте. Смешной человек, ощутив-осознав свою вину за гибель золотого века на счастливой планете, решается ещё раз на добровольную смерть: "Я говорил им, что всё это сделал я, я один, что это я им принес разврат, заразу и ложь! Я умолял их, чтоб они распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест. Я не мог, не в силах был убить себя сам, но я хотел принять от них муки, я жаждал мук, жаждал, чтоб в этих муках пролита была моя кровь до капли..." (25, 117)
И ещё, может быть, интереснее для нас вчитаться в следующие строки "Сна смешного человека":
"Я сказал, что заснул незаметно и даже как бы продолжая рассуждать о тех же материях. Вдруг приснилось мне, что я беру револьвер и, сидя, наставляю его прямо в сердце - в сердце, а не в голову; я же положил прежде непременно застрелиться в голову и именно в правый висок. Наставив в грудь, я подождал секунду или две, и свечка моя, стол и стена передо мною вдруг задвигались и заколыхались. Я поскорее выстрелил.
Во сне вы падаете иногда с высоты, или режут вас, или бьют, но вы никогда не чувствуете боли, кроме разве если сами как-нибудь действительно ушибётесь в кровати, тут вы почувствуете боль и всегда почти от боли проснётесь. Так и во сне моём: боли я не почувствовал, но мне представилось, что с выстрелом моим всё во мне сотряслось и всё вдруг потухло, и стало кругом меня ужасно черно. Я как будто ослеп и онемел, и вот я лежу на чем-то твёрдом, протянутый, навзничь, ничего не вижу и не могу сделать ни малейшего движения. Кругом ходят и кричат, басит капитан, визжит хозяйка, - и вдруг опять перерыв, и вот уже меня несут в закрытом гробе. И я чувствую, как колыхается гроб, и рассуждаю об этом, и вдруг меня в первый раз поражает идея, что ведь я умер, совсем умер, знаю это и не сомневаюсь, не вижу и не движусь, а между тем чувствую и рассуждаю. Но я скоро мирюсь с этим и, по обыкновению, как во сне, принимаю действительность без спору.
И вот меня зарывают в землю. Все уходят, я один, совершенно один. Я не движусь. Всегда, когда я прежде наяву представлял себе, как меня похоронят в могиле (ну как такое признание не выделить!? -- Н. Н.), то собственно с могилой соединял лишь одно ощущение сырости и холода. Так и теперь я почувствовал, что мне очень холодно, особенно концам пальцев на ногах, но больше ничего не почувствовал..."
И дальше, когда "некто" вызволил героя из могилы и повлёк на другую планету: "Я ждал совершенного небытия и с тем выстрелил себе в сердце. И вот я в руках существа, конечно, не человеческого, но которое есть, существует: "А, стало быть, есть и за гробом жизнь!"..." (23, 109)
Конечно, дар художественного воображения у Достоевского был развит гениально, но такие подробности, так рельефно, убедительно и реалистично процесс самоубийства, смерти и потусторонней жизни мог описать, такое впечатление, только человек, непосредственно всё это прошедший-испытавший... Впрочем, вспомним к случаю конкретные строки его из письма 1849 года к брату сразу после эшафота: "Ведь был же я сегодня у смерти, три четверти часа прожил с этой мыслию, был у последнего мгновения..." (281, 163)
"Приговор" оставлял в рефлектирующем читателе-пессимисте чувство безысходности и даже, против воли автора, провоцировал-подталкивал в какой-то мере к самоубийству. В "Кроткой" проводилась мысль, что самоубийство не выход, не панацея, что его можно избежать, пережив-переждав всего минуту. К слову, Достоевский не поминал в данном случае великого мудреца Соломона, но как бы художественными методами иллюстрировал известную притчу о великолепных философских надписях на перстне иудейского царя: в минуту, когда Соломон был счастлив чрезмерно, он читал вязь букв на внешней стороне кольца -- "Всё проходит!" -- и умерял свой восторг; когда же Соломону было плохо и он подумывал о самоубийстве, надпись на внутренней стороне перстня -- "И это пройдёт!" -- его успокаивала и останавливала от рокового шага. Ну, а "Сон смешного человека" заканчивается буквально гимном жизни, призывом жить счастливо и не помышлять об истреблении самого себя. Это, по мысли Смешного человека (Достоевского!), так легко и уже давно известно из того же Евангелия:
"Тут вдруг, пока я стоял и приходил в себя, - вдруг мелькнул передо мной мой револьвер, готовый, заряженный, - но я в один миг оттолкнул его от себя! О, теперь жизни и жизни! (...) Да, жизнь, и - проповедь! (...) Я иду проповедовать, я хочу проповедовать, - что? Истину, ибо я видел её, видел своими глазами, видел всю её славу!
(...) я видел истину, я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей. (...) Главное - люби других как себя, вот что главное, и это всё, больше ровно ничего не надо (...) А между тем ведь это только - старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же! (...) Если только все захотят, то сейчас всё устроится..."
И сам Смешной человек начинает жить и действовать: отыскал ту маленькую девочку и, видимо, помог ей, но главное -- вместо рефлексии, атеистических умствований, ведущих к суицидальным мыслям, пошёл проповедовать истину, открывшуюся ему...
Поразительно, но "Сон смешного человека" прошёл для тогдашней читающей публики и критики практически незаметно. "Приговор" заметили, "Бобок" заметили, "Кроткую", тем более, заметили и обсудили, а "Сон смешного человека" -- ни-ни! Не желало человечество знать истину и верное доступное антисамоубийственное средство-панацею. Достоевский же в июльско-августовском номере, в главке, посвящённой разбору романа "Анна Каренина", повторит по существу ту же мысль: "А чтоб не погибнуть в отчаянии от непонимания путей и судеб своих, от убеждения в таинственной и роковой неизбежности зла, человеку именно указан исход..." Строкой выше он конкретизировал, в чём заключается этот исход-выход из жизненных суицидально-философских тупиков, начертав с заглавной буквы два слова -Милосердие и Любовь. (25, 202)
