Среди корреспонденции на эту тему встречались, конечно же, и предсмертные исповеди. К примеру, в июне 1876 года писатель получил письмо, на конверте которого романтично значилось-указывалось по латыни: "Confessio morituri" ("Исповедь готовящегося умереть"). Автор, судя по всему, человек, уже достаточно поживший, рассказывает Достоевскому всю свою биографию: учёбу в Училище правоведения не закончил, работа-служба не удалась, попробовал жить в деревне, занимаясь хозяйством и чтением умных книг вроде трудов Ренана, Бокля, Фейербаха и прочих учителей жизни, в результате чего потерял веру в Бога и пришёл к мысли о необходимости самоубийства... Письмо отчаявшегося логического самоубийцы было подписано монограммой NN. На Достоевского письмо произвело сильнейшее впечатление: как мы помним, в октябрьском выпуске "Дневника писателя" появится "Приговор", явно навеянный содержанием данного письма и подписанный точно так же двумя латинскими N. (24, 472)
Такое чрезмерное увлечение "мрачными сторонами жизни" давало повод критикам и иным читателям обвинять Достоевского в "жестокости таланта", в болезненности его творчества, в невыносимо тяжёлом впечатлении, которое остаётся по прочтении его произведений. Писателя подобные упрёки не могли не угнетать. Но он и понимал, что роль исповедника, предписанная и порученная ему судьбой, не может быть лёгкой. Нести свой крест -- этот евангельский завет как нельзя точно соответствовал писательской судьбе Достоевского. И можно представить, как поддерживали его письма-отклики вроде анонимного послания из Киева, полученное им в ноябре 1876 года, когда его угнетала мысль, что-де "Приговор" его не только отвращает читателей от мыслей о самоубийстве, но даже способствует им. Аноним-доброжелатель, сравнивая Достоевского с Л. Толстым (уже одно это, что называется, -- в струю: с кем же ещё сопоставлять-сравнивать!), считал, что автор "Войны и мира" всё "рисует предметы тонкие, изящные", а вот автор "Преступления и наказания" и "Приговора" не боится описывать те стороны жизни, от которых "с отвращением все отворачиваются". А в конце своего восторженного послания неведомый корреспондент даже как бы благословлял-напутствовал Фёдора Михайловича: "...продолжая идти по одной дороге, Вы будете сила, потому что будете бессмертны!"235 Конечно, и у Льва Николаевича героини иногда под поезда бросались, и он уже при жизни, идя по "другой дороге", был силой и бессмертие себе обеспечил, но наивное это со(противо)поставление не могло не польстить впечатлительному и мнительному Достоевскому. Вспомним, как в финале "Подростка" автор устами Николая Семёновича, именно сопоставляя себя с историческим романистом типа Л. Толстого, с подспудной гордостью писал-признавался: "Работа неблагодарная и без красивых форм. (...) Но что делать, однако ж, писателю, не желающему писать лишь в одном историческом роде и одержимому тоской по текущему?.." (-8, 92)
Каждый художник находит отдохновение от тягот и невыносимостей окружающей жизни в своём творчестве. Он уходит на время в свой мир, чтобы отдохнуть от этого. И что же делать, если мир, созданный человеком-творцом, ещё даже мрачнее, невыносимее реального? Вероятно, подавляющее большинство читателей вполне солидарны с суровым критиком Н. К. Михайловским, что-де у Достоевского был "жестокий талант"236 и читать его вещи невыносимо тяжело, обременительно для нервной системы и состояния души. Так вот, читать тяжело, а каково было -- писать-создавать?! Думается, Достоевский никак не отдыхал душой во время своих ночных бдений за письменным столом, да и во все 24 часа в сутки, ибо, как известно, писатель работает даже когда спит.
А между тем, здоровья, и без того хронически не хватающего, с годами не прибавлялось -- отнюдь. Припадки падучей продолжали одолевать и выбивали из колеи в самые напряжённые моменты жизни и творчества. Впрочем, точнее, опять же, сказать: жизнь и творчество были непрерывно напряжёнными, а припадки всегда случались не вовремя.
Усиливалась и болезнь лёгких -- эмфизема. С 1874 года Фёдор Михайлович начинает каждое лето выезжать в немецкий город-курорт Эмс для поддержания здоровья. И летнее лечение действительно помогало. Один только раз, из-за Пушкина, Достоевский отложит в 1880-м поездку и это самым роковым образом скажется на его судьбе. Брату Андрею Михайловичу он за два месяца до смерти напишет: "...очень уж тягостно мне с моей анфиземой (так у Достоевского. -- Н. Н.) переживать петербургскую зиму. (...) Дотянуть бы только до весны, и съезжу в Эмс. Тамошнее лечение меня всегда воскрешает..." (301, 229)
Впрочем, мы чуть забегаем вперёд, а нам ещё надо "завершить" год 1877-й, в самом конце которого произошло событие, хотя и не впрямую, но весьма близко связанное с жизнью, судьбой, биографией Достоевского, с его, так сказать, взаимоотношениями со смертью -- 27 декабря скончался Николай Алексеевич Некрасов.
Все мы, ещё живущие, особенно остро начинаем воспринимать (примерять!) смерть, когда видим на смертном одре, хороним близких, родных, знакомых и особенно -- ровесников, которых знали с юности и с которыми предполагали-мечтали тогда жить до ста лет и не меньше. К тому же, для Достоевского Некрасов значил чрезвычайно много: одним из первых признал его талант, по существу, стал его крёстным в литературе... Уж такое не забывается! И хотя бывали в их отношениях периоды досадных расхождений, но именно к 1877 году, после публикации в "Отечественных записках" последнего романа Достоевского, они опять сблизились, начали общаться.
Некрасов умирал долго и мучительно. От рака. Знаменитый венский хирург Бильрот, вызванный специально за большие деньги в Петербург, сделал операцию, но она только на несколько месяцев продлила жизнь-мучение русского поэта. Достоевский 18 ноября писал Д. В. Аверкиеву: "Некрасов лежит и похож на труп, изредка шепчет, скоро умрёт..."(292, 174) Это пророчество сбылось -- через сорок дней.
О чём думал Достоевский во время отпевания поэта в церкви Новодевичьего монастыря догадаться нетрудно -- походив затем по монастырскому кладбищу, Фёдор Михайлович сказал жене: "Когда я умру, Аня, похорони меня здесь..."237
А ведь ещё только за три дня до кончины Некрасова Достоевский в рабочей тетради набрасывает-намечает грандиозную жизненную программу: "Memento. -- На всю жизнь. 1. Написать русского Кандида. 2. Написать книгу об Иисусе Христе. 3. Написать свои воспоминания. 4. Написать поэму ?Сороковины?. NB. Всё это, кроме последнего романа и предполагаемого ?Дневника?, т. е. minimum на 10 лет деятельности, а мне теперь 56 лет". (17, 14)
Достоевский, скорее всего, и сам не заметил, как символично, двусмысленно и зловеще звучит латинское "помни", предваряющее эту программную и в чём-то самонадеянную запись -- ведь это часть известной латинской фразы-поговорки: "Memento mori!"...
Помни о смерти!
Глава IX
На разрыв аорты, или Открытый финал
1
Фёдор Михайлович вообще удивительно как любил пророчествовать о сроках своей земной жизни ещё с самых ранних лет.
Как уже упоминалось, он, что называется, на заре туманной юности каждый вечер, ложась спать, на полном серьёзе предполагал на утро не проснуться. Едва-едва только сравнялось ему 36 лет, в ноябре 1857 года, он пишет свояченице (сестре первой жены) о своём предчувствии, что-де "должен скоро умереть" и добавляет, что его уверенность "в близкой смерти совершенно хладнокровная". В апреле 1865-го (43 года) Достоевский мрачно кокетничает в письме к несостоявшейся свояченице (сестре Аполлинарии Сусловой): "А я -- я кончаю жизнь, я это чувствую..." В начале ноября 1867-го (только-только сравнялось 46), писатель уверяет в письме товарища юности С. Д. Яновского и, видимо, самого себя: "Моя звезда гаснет..." Через два года -- в письме к племяннице С.А. Ивановой: "Может, и умру скоро..."
Впрочем, видя, вероятно, что пессимистические прорицания его никоим образом (к счастью!) пока не сбываются, Достоевский порой начинал пророчествовать осторожнее, неуверенно, определяя свои ближайшие шансы на жизнь и смерть фифти-фифти: "Мне скоро пятьдесят лет, а я всё ещё никак не могу распознать: оканчиваю ли я мою жизнь или только лишь её начинаю..."(27, 119) Это он написал в альбом своей знакомой О. А. Козловой 31 января 1873 года. Примечательно то, что Фёдор Михайлович в тот момент, получается, не только не знал начинает он жизнь или уже заканчивает, но и точный свой возраст: ведь ему было совсем не "скоро пятьдесят", а уже "за" -- ровнёхонько 51 год и 3 месяца. Для человека, постоянно думающего-размышляющего о сроках своего пребывания на земле -- странная небрежность.
Или -- минутная слабость возрастного самообмана, столь свойственного всем женщинам и отдельным рефлектирующим мужчинам? Через несколько лет в письме к брату Андрею (6 сентября 1876 г.) он, по существу повторив в другом варианте то же самое, наоборот, хотя и немного, но добавит себе лет, округлит в сторону увеличения: "Я знаю, что моя жизнь уже недолговечна, а между тем не только не хочу умирать, но ощущаю себя, напротив, так, как будто бы лишь начинаю жить. Не устал я нисколько, а между тем уже 55 лет, ух!.."(292, 124) До 55-летия надо было дожить ещё почти два месяца, и опять -- сколько же подспудного кокетства в этом залихватско-шутливом "ух!"...
