Недавно это нечто большее, чем свой личный интерес, мы почувствовали к природе во время воины, и как мы это почувствовали общий интерес: это Родина, дом наш.
Природа явилась нам, как Родина, и Родина-мать обратилась в Отечество.
3. Чувство Родины
Как встрепенется человек, услыхав где-нибудь крик родной птицы, слышанной в детстве, или песенку, или запах цветка! Как Тургеневу запахло родной коноплей на полях Германии!
Но если это верно, что родина там, где родился, то почему же, когда попадешь куда-нибудь далеко от родины, с природой совсем незнакомой, где звуки иные и воздух совсем другой, а земля пахнет иначе, тоже весь встрепенешься в узнавании, в понимании невиданного, неслышанного, и кажется: всю жизнь шел сюда и наконец-то пришел, и теперь начинаешь дивиться всякому пустяку – что вот у нас вороны серые, а здесь черные, что сороки у нас черные, а здесь голубые.
Поймешь, что не вся та родина, где родился и вышел на свет из темной утробы, что и то есть родина, куда пришел, – и это чувство родины есть движение к свету.
Каждый из нас, путешествуя, непременно что-нибудь открывает для себя вдали новое. И, вернувшись домой, открывает свои глаза на знакомое и тем самым обогащает и расширяет свою родину.
В юности я поехал на Кавказ и лето прожил среди снежных гор, похожих на облака. Когда я вернулся домой, то впервые увидал у себя на родине облака. Никакого внимания раньше на них я не обращал, но после снежных гор понял облака над равниной Елецкого района с ее ржаными полями, васильками и ромашками. Так снежные горы в моем растущем поэтическом сознании превратились на родине в облака, и благодаря поездке на Кавказ я в душе своей стал поэтом родных облаков.
Так и нужно понимать, что наше чувство Родины складывается из любви к тому месту, где родился, и устремлением вдаль, путешествием, расширяющим и обогащающим нашу родину.
Может быть, потому наша любимая наука география, благодаря такому составу нашего чувства Родины, разделяется на две области: большая география, представляющая себе Земной шар в обстановке Вселенной, и малая география, или микрогеография, открывающая нам жизнь Вселенной в текущей жизни природы возле себя.
4. Охота
Постоянно упрекают нас, охотников, за жестокость милые голуби, но все-таки если бы можно было обернуться в птицу, сохраняя свой человеческий опыт, я бы обернулся не в голубя, а в охотника-ястреба, и тогда и сам бы остался жив-здоров, и голуби остались целы. «Как же голуби-то целы остались?» – спросят меня. «Так, – отвечу я, – целы бы остались голуби, что и простой ястреб в своем саду не берет птиц, а ястреб с человеческим разумом тем более». Глубоко убежден в том, что если бы не было на свете ястребов-охотников с постоянной их заботой об охране природы, то милые жалостливые люди давно бы всю дичь съели в ресторанах.
Если бы можно было, сохраняя свой человеческий ум и сердце, обернуться в голубя или ястреба, я бы выбрал себе ястреба, и после того положил ум свой человеческий и сердце, чтобы всех охотников обернуть в ястребов. Так вот представьте себе, что это уже совершилось: мы, настоящие кровные охотники, представляем собой особое племя человекообразных ястребов.
Обыкновенный ястреб живет для своего гнезда – вот и все.
Но человекообразный ястреб-охотник, сохраняя в себе страсть жить для себя, живет для других, – он является лучшим охранителем природы и защитником своей Родины. Широко распространилось мнение, что охотники потому первые воины, что обрели себе на охоте полезные для войны навыки. Это и правда, и нет. Правда, потому что, конечно, знание природы есть большое преимущество воина. И не совсем правда, потому что самое сближение с природой исходит из глубочайшего душевного родника человеческой души ястреба-охотника: из его чувства Родины.
Спросят нас: однако что же будет с голубями, если все охотники обратятся в ястребов? Так спрашивают нас постоянно люди с добрым сердцем, но лишенные того сложного чувства природы, которым обладают в полной мере охотники.
Трудно сделать себя понятным людям, у которых нет живого охотничьего чувства природы, и мы отвечаем намеками:
– Не беспокойтесь, вспомните народное поверье, что в своем саду своих птиц ястреб не клюет, – И это правда, в нашем саду мы, охотники, не убиваем и не ловим. Остается только раскрыть, что же это такое наш лес, где мы, будучи страстными охотниками, разводим живое и обогащаем повседневно наши леса, поля, реки, моря.
Для того чтобы увидеть этот наш чудесный лес, где ястреба не клюют голубей, нам стоит только назвать для примера несколько имен самых страстных ястребов-охотников: в науке Миклухо-Маклай, Пржевальский, в поэзии Тургенев, Некрасов, Лев Толстой. И это выбраны только немногие из всех вершин нашей страны, не говоря уж о богатых долинах, где все прячутся от глаза в высокой траве.
В том-то и дело, оказывается, что ястреба, обогащенные человеческим сердцем и разумом, не разоряют, а обогащают угодья нашей Родины. Вот и ответ на вопрос мягких сердцем людей, и нам остается раскрыть перед начинающими охотниками, пионерами, комсомольцами, как это могли известные и неизвестные замечательные охотники свой любимый охотничий спорт сделать средством и познания, и возвеличения своей Родины. Трудно это, а надо! Каждый разумный человек-охотник, если вдуматься в свою жизнь, в свой опыт, может и должен ответить на этот вопрос. Так вот и я тоже сейчас силюсь раскрыться, чтобы моим путем шли молодые охотники. И вот замечательно: чем больше я силюсь, тем больше все путается. А как только брошу думать и выйду на свою охоту, так все мне становится ясным, понятным. Вот рассказ, как это было со мной всего только час тому назад.
Придет весна воды, и, конечно, я, как все охотники, отпраздную ее на местах, но весной света я всегда охочусь в большом городе, и не знаю ничего прекраснее такой охоты мысли за солнечным лучом, внезапно пересекающим переулок, за блестящим слоем стрел сосулек, за следами весеннего кота на крыше. И особенным чудом бывает остановиться в виду намороженной водяной колонки. Придет человек с ломом, пробьет для ведра ямку, нальет воды и удалится. А на ближайшем дереве ходит воробей, сидит и ждет. Вот человек удалился. Вода в ямке еще не замерзла.
Воробей слетает в нее, купается, и брызги летят от него и радужно сверкают, а воробей торжествует.
И вдруг слышу: зовут меня… Остановился в стороне, чтобы не мешать прохожим. Передо мной кирпичная стена высокого дома, как это бывает, когда один дом построили, а другой не успели к нему прислонить. В такой стене везде бывают печурки, величиной в один кирпич: одни для чего-то, наверно, делают, другие и сами собой образуются, когда выпадает кирпич.
И слышу я: воробей там в одной из таких печурок невидимый неустанно чирикает, как живые часы, повторяя одно и то же: «Здравствуйте, здравствуйте!» Подумалось: до чего же у охотника обострено внимание к жизни природы, что на улице, в толпе людей, я услыхал голос певца весны света и так услыхал, что как будто кто меня позвал в свою голубую дверцу! И только-только я определил печурку, откуда исходил неустанный зов, как, смотрю, уже и другой человек стоит рядом со мной, слушает, и улыбается, и показывает мне пальцем: «Вот он где, шельмец!» – «Ошибаетесь!» – отвечаю. Поспорив, мы согласились. И мы уже знакомы.
Мне осталось только записать, о чем щебетал воробей в Москве весной света. Он отвечал нам просто на трудный вопрос, как сделать охотничий и любой спорт средством познания и возвеличения нашей Родины.
Первое – это хранить радость жизни, заключенную в чувство охоты. Второе – надо воспитать в себе то внимание, каким я мог на улице открыть воробья. И третье – о дружбе. Не нужно заботиться, она само собой явится, как на охоте за воробьем явился мне другой такой же охотник, когда я обрадовался зову и обратил внимание на воробья.
Радостью жизни, сосредоточением внимания и дружбой питали наши великие предки живущее в нас чувство Родины.
Разве перелетная птица, направляясь с Севера в Африку, пользуется счетом и мерой пути по карте? Так и писатель в самом таланте своем хранит чувство современности. Не Знаю, как сейчас в науке, найден ли в организме птицы орган, помогающий птице определяться в полете.
Я оставил науку в то время, когда еще механизм этот в птице не был открыт.
Но речь идет у нас не о птице, а о человеке, художнике слова: нельзя ли художнику слова разобраться в себе и ответить на вопрос нам, как он определяется во времени, чтобы в своем полете опуститься именно туда, где ждут его современники? Другими словами: можно ли художнику, разбираясь в своем творчестве, прощупать свойственный ему орган чувства современности? Или вопрос этот, как птичий полет: у птицы – крылья, и она летит в Африку, у художника – талант, и он через это становится современным.
