до самого отлёта, и занимались любовью: она – самодовольно, самозабвенно, он – неловко, отчаянно, они снова съели по колесу, и его опять размазало, а потом пришёл Макс, застал его сонного, в грязной постели в одних трусах. Макс говорил, что надо вернуться. Что соврал Ксюше, что Саша ночует у него. Что ничего не будет рассказывать. Только Саша должен вернуться к жене. Что у них всё заряжено на тур, их ждут в стольких городах, он подводит Алину и ребят, что рушит всё, что они делали столько лет. Саше было всё равно. Не из-за травы и пелены этой глупой влюблённости в Риту, которую он себе, естественно, выдумал. А из-за расставания с женой. Эта была такая тошнота на донышке – всё кончено. Как в школе, когда сказали, что у него двойка в четверти и ничего не исправить. И он стоит в школьном коридоре, и смотрит на самодовольную русичку, что упивается его растерянностью. Поэтому ему было всё равно, что скажет Макс, что будет с городами, туром, Алиной, ребятами. Ему было не до них. Вся жизнь его надломилась и поплыла прочь. И он спешно запихивал в эту трещину, что попадалось под руку – Риту, билеты на двоих по акции в Гоа, траву обожжённым пальцем в бонг, колёса экстази. А когда Макс сказал ему – у тебя просто звёздная болезнь, ты заигрался в рок-звезду, траву, во всю эту грязь, Саша взорвался и впервые наорал на Макса – он не хотел такого альбома – в электричестве, тяжёлого, он хотел акустику, это Макс продавил это решение, и альбом вышел дерьмовым, и в фильме он выглядит полным мудаком, и все его считают полным мудаком, ну хорошо, тогда он и будет полным мудаком, и к жене он не вернётся, и Макс обматерил его в ответ, и сказал, что всё расскажет Ксюше, и ушёл, саданул дверью. И только тогда Рита, выглянула из кухни и спросила – что, собираем сумки?
В этот день ему ещё названивала Алина, но он сказал, что тура не будет и отключил телефон.
Она вела его сквозь пелену, метро, в Шереметьево, с красными глазами, ватными ногами, последней пяткой гаша в носке, как их не повязали в аэропорту – одному Шиве известно.
Отлёт был как в тумане, он помнил, что как-то извернулся, соврал, что пошёл в туалет, а сам позвонил Алине и долго извинялся, и она простила его, хотя не должна была. А потом он стоял ещё вечность, три минуты над телефоном, над её номером, с пальцем занесённым над – позвонить или нет – и всё плыло вокруг этой единственной чёткой точки, но и она становилась мутной от слёз, и объявляли посадку, и он мог сбежать, бросить эту дуру Риту, путь летит одна, сбежать домой, домой, в семью, в свою настоящую семью, к той, что его любит по-настоящему, а он – её, столько лет вместе, но вдруг телефон зазвонил: «Малая», ты где, объявили посадку, он сморгнул слёзы, и улетел в Индию.
Первое время они просто курили сутки напролёт. Оранжевая пыль на байке, пальмы, грязь и мусор у обочин. Запахи весны, влаги, океана, хрустальные крики птиц. Джоинты с утра прямо в постели, трава за копейки у индуса, что сдавал им грязную комнату с синими стенами, вентилятором, горячей водой. Завтраки в шейке, тика массала, массала-чай, океан, обгоревшая кожа, джейм-сэйшены по вечерам в Арамболе, где пел вместе со всеми. Сумасшедшая езда на скутере вдвоём, обкуренные вхлам, как не убились, и падали на простыни, дреды, умелые губки, маленькие ладошки, острые грудки, скользила вверх-вниз, щелчок зажигалки, джоинт, лопнувший презерватив, да бог с ним, Саш, давай так, гул вентилятора. И так ночь за ночью, день за днём, утром – джоинт, океан, завтрак, джоинт, океан, обед, джоинт, байк, Арамболь, джоинт, джем-сэйшен, джоинт, пешком по пляжу домой, и снова джоинт, и мокрый песок, лодка, давай прямо здесь, Саш, давай.
Он и Индии-то не видел – всё было этой мутной каруселью, от Арамболя до их гест-хауса в Мандреме, от завтрака в очередном шейке до джем-сэйшена в одном из трёх кафе. От первого утреннего щелчка зажигалки до ночного – добить огрызок косяка на двоих – вспотевших, кончивших. Сон, и всё по новой. Иногда его пробирало – в цветастом туалете, перед осколком зеркала, пьяный от пива и травы вдруг понимал – я, в Индии, потерял жену, с какой-то дурой, прожигаю жизнь, стоп-стоп. Но потом он выходил в запахи специй, музыку, траву, ты где был, пойдём познакомлю тебя с крутыми ребятами, Эшли и Эдриан. Эшли шьёт одежду, а Эдриан играет на гитаре – и они шли знакомится с какой-то обритой дурой Эшли, седовласым павлином Эдрианом, и она рассказывала, какой Саша крутой музыкант, и снова начиналась музыка, и он терял себя в ней. Его понемногу стали узнавать «местные». Элита из «просветлённых», с медной кожей, в мешковатой одежде, дредах – профессиональные дауншифтеры со всеми мира. О! Рашин Боб Дилан! Хало! Ду ю плэй тудэй? Оу, гуд!
А потом стали кончаться деньги. Он впервые в жизни почувствовал себя «свободно», как он думал, он не тревожился о завтра, просто жил и жил, а потому совершенно не рассчитывал, не думал о завтрашнем дне. У них даже обратных билетов не было. Индия сама подскажет, как говорила она, как говорили все здесь. Естественно, он не считал. Просто навещал ATM раз в неделю, снимал несколько мягких цветастых бумажек с укоряющим взглядом мудрого освободителя – как тот мог остановить Сашу своим ненасилием? – и продолжал этот водоворот из шейков, джем-сэйшенов, травы. В один день Малая предложила поехать на найт-маркет, накупить там безделушек, потусоваться, встретится с её очередными друзьями. Он решил проверить и ужаснулся. Осталось всего несколько тысяч. И на отдельном счёте – небольшой резерв. Естественно, у Малой не было и того – она вообще редко платила за себя. Она даже свои билеты оплатила сюда не полностью. Сашу пробрало – ещё сильнее, чем обычно – он в другой стране, денег совсем немного, дома никто не ждёт, здесь – сумасшедшая влюблённая наркоманка. От которой ещё надо отвязаться. А она оказалась и не такой уж влюблённой.
Когда он попытался сказать ей, что им надо экономить, как-то всё рассчитать, распланировать, она стала недовольной, огрызающейся, насмешливой. Саша, не будь как все эти замороченные люди. Живи сегодняшним днём. Так начались их первые ссоры.
Саше уже тогда надоела трава.
