это дело. Готов держать нас в поле, когда и казаков нет.
В тот же вечер король заявил, что хочет ехать в Броды, к Конецпольскому, осмотреть укрепления, построенные его отцом.
— Не устает воевать, — вздыхали желавшие покоя.
В умах началось брожение и колебание. Все больше голосов высказывались в том смысле, что дальнейшее ведение войны нужно поручить гетманам, короля отправить на отдых в Варшаву, посполитое рушенье распустить.
Кого было отправить для преследования разбитого неприятеля? Все единогласно указывали на Иеремию Вишневецкого.
Вечером собралась сходка краковян у князя Доминика Залавского. И тут кто-то вспомнил о Иеремии, который будто бы заявил, что готов преследовать казаков, если король отдаст ему половину своего войска.
— Половину войска! — воскликнул хозяин. — Но с этой половиной он отнимет у короля всю славу, всю заслугу одержанной победы. Кто любит короля и справедливость, тот не может позволить этого. Мало еще славы у Вишневецкого, хоть и добыл ее скорее счастьем, чем умом. Ему хочется быть единственным, затмить всех.
Остальные поддакивали.
— Королю эта штука принесла бы ущерб, — говорили окружающие.
Князь Доминик горячо вступался за короля.
— Только того и недоставало, чтобы он принял команду и пошел на ослабленных! — восклицал он. — У короля останется небольшой отряд, с которым он ничего не сделает, а тот явится победителем, истребителем казаков. Нельзя допустить этого!
— Есть Потоцкий и Калиновский, — прибавил полковник Облонский, — они тоже чего-нибудь да стоят, пусть же им что-нибудь достанется; немало натерпелись в плену, а Иеремии всегда везло.
Наступила ночь. Король преклонил колени перед образом Пречистой Богородицы Холмской и долго молился. Героизм уже давил его усталые плечи.
Он еще хотел идти дальше, еще не упал духом, был готов действовать, но крайнее утомление уже давало себя чувствовать.
Если б только все были с ним заодно! Но целый день ему приносили одни и те же известия: шляхта волнуется, все хотят идти по домам! Вставши с колен, он слегка хромал: нога еще болела. Опираясь на палку, вышел в переднее отделение палатки: здесь стоял Стржембош.
— Что слышно? — спросил король. — Ты ходил по лагерю?
— Нарочно, чтоб узнать новости, — ответил Дызма.
— Что же, вернул их Радзеевский? — насмешливо спросил король.
Стржембош усмехнулся.
— Я там не был, но говорят, что он усердно горланил; однако его заглушали криками и свистками, так что ему пришлось убраться в бешенстве.
— Вот тебе и любимец шляхты, которого она носит на руках, — сказал король презрительно. — Чего добился? Пока поддакивал ей, хвалили; а теперь пошел вон!
— Я думаю, что он еще не признает себя побежденным, — заметил Дызма, — слишком уж много он наобещал и нахвастал, — но в успехе его сомневаюсь.
Помолчав немного, Дызма прибавил:
— Не поймешь путей, которыми ходит пан подканцлер. Сердечный друг Дембицкого, но тот горланит за шляхту, а подканцлер против…
Король перебил с отвращением:
— Довольно об этом человеке: закоренелый негодяй, предатель! Он вернулся к шляхте, спрашивая у Стржембоша, чего же она, собственно, требует, чтобы остаться в войске?
— Наияснейший пан, — отвечал Дызма, — мне кажется, что при теперешнем настроении ее не купишь ни за какую цену, потому что она и честь свою забыла.
Король нахмурился и бросился на турецкие подушки, разложенные вдоль полотнищ шатра.
— Пойду один, без них, — сказал он, — может быть, устыдятся.
Эта мысль захватила его.
— Да, — повторил он, — вот последнее: устыдятся, не бросят меня! Уговаривать их пустая трата времени. Пойду, пойду!
Он встал и велел позвать Яскульского, который находился поблизости.
— Можешь говорить, — сказал он ему, — всем, кто будет спрашивать, что если шляхта не хочет оставаться со мной, то пусть уходит, куда глаза глядят… Пойду с войском один… Понимаешь, пойду один!
И с ударением повторил несколько раз:
— Понимаешь, пойду сам!
В этот вечер можно было подумать, что находишься не в лагере, среди войск и рыцарства, а на бурном сеймике.
Если бы казаки, хотя бы даже какой-нибудь сброд, напали на разгорячившихся и забывших о порядке крикунов, они могли бы взять их голыми руками — такой беспорядок царил среди шляхты, а от нее распространялась и на войско.
Казаки, война, отечество, опасность, — все было забыто; нападали на короля, как будто он один был виновен.
И постоянно повторялось одно, чему научили смутьяны:
— Пусть король идет со своими немцами; шляхта не обязана служить даром больше двух месяцев. Мы свое дело сделали. Собрать коло, обсудить. Сыты мы по горло… по домам!..
Одно из самых бурных коло, состоявшее из краковян и сандомирцев, на которое сбежались все крикуны, горланы и пьяницы, так бушевало между палатками, как будто готовилось взяться за сабли и броситься на королевских сторонников. Один за другим взбирались ораторы на старую ставню, добытую в местечке и положенную на бочку. Взобравшись на эту трибуну, оратор подбоченивался и принимался горланить.
Один за другим повторяли охрипшими голосами одно и то же, а шляхта всем аплодировала.
В стороне стоял Дембицкий и слушал, а за ним, закрывшись плащом, Радзеевский. Ему должны были оказать здесь торжественный прием. Ведь он довольно-таки кормил и поил шляхту и думал, что если она кланялась ему в пояс, когда уплетала его угощение, то и теперь окажется послушной. Он не знал, что та же самая шляхта, собравшись в кучу и упиваясь своей «златой вольностью», не знает милостивцев и никому не кланяется.
С презрением смотрел на эту толпу Радзеевский и готовился сам выступить против них.
— Я бы не советовал, — сказал Дембицкий.
— Что ты о них думаешь? — проворчал Радзеевский. — Шушера, надо только умеючи поговорить с ними, и все пойдет, как по маслу.
Готовилась комедия. Первый ворвался в толпу Снарский, расталкивая шляхту и крича:
— Тише, тише! Слушайте! К нам идет подканцлер. Наступила тишина, но кто-то крикнул:
— Ну так что ж? Велика штука подканцлер! Невидаль, подумаешь!
Иные смеялись, но за Снарским прибежал Казимирский.
— Паны братья! Идет к нашему колу Радзеевский: он даст нам разумный совет. Льстецом он не был и не будет.
Но кто-то из толпы, подзадоренный первой выходкой, ответил:
— Совет пусть дает, да нас не выдает: будем ему рады! Другие встретили это замечание одобрением. Ждали, помалкивая и оглядываясь, когда кто-то крикнул:
— Пока он со своим советом приедет, будем продолжать. Но тут раздались голоса:
— Едет, едет!
Впереди шел слуга с факелом.
Подканцлер ехал к панам братьям с благодушным ласковым лицом, но оделся так, чтобы в нем видели сановника.
Он сразу почувствовал, что тут не то, что за столом с угощением: шляхта не уступала ему дороги, пришлось протискиваться в середину с помощью Казимирского и Снарского. Тут, хотя и
