довольно высокого роста, он совсем затерялся среди шляхты. Осмотрелся: подле не было ничего, кроме бочки, накрытой ставней.
Пошептавшись со своими приближенными, он снял шапку и влез на шаткую трибуну. Окинув взглядом толпу, он почуял в ней что-то странное. Со всех сторон были устремлены на него взгляды острые, вопросительные, как будто никто его не знал.
Он поклонился колу и начал:
— Милостивые паны и братья, услышав, что здесь обсуждается важное дело, касающееся нас всех, я тоже как верный сын отчизны пришел к вам, готовый делить с вами и зло, и добро.
Наступило какое-то зловещее молчание.
— Эй, — крикнул лысый худой огромного роста пехотинец в дырявом плаще, — вы кстати пришли: послушайте-ка наши жалобы королю. Вы имеете у него голос.
— Домой хотим! — закричали со всех сторон.
Тут выступил Обзольский из Сандомира, заложив руку за пазуху, шапка набекрень. Дал другою рукою знак, чтобы все замолчали, и начал:
— У нас уже в горле пересохло от бесполезного крика. Станем на том и не пойдем дальше! У короля есть войско. Мы свою обязанность исполнили; теперь дело платных солдат добивать по лесам и болотам тех, которых мы разбили. Если король хочет заниматься этим, пусть идет, мы же — non plus ultra. Не-пой-дем!..
Он поклонился, раздались аплодисменты, и все закричали, поднимая руки:
— Ни шагу далее!
Подканцлер постоял с минуту.
— Прошу слова, выслушайте меня!
— Говори, говори…
— Правда, вы принесли тяжелые жертвы отчизне, — начал он, — но если сделана только половина дела, то не подобает уступать славу кварцяным. Станут говорить, что шляхта ушла с поля, а отчизну избавил наемный солдат. Тут задета наша честь. Далеко идти не потребуется, но покончить с неприятелем…
— Ого! Ого! — раздались голоса. — Да его король подослал.
— Я с вами, паны братья, — продолжал подканцлер, — я кость от костей ваших, но честь наша требует жертв. Вы не отпустите короля одного.
— У него войско… У него немцы!..
Радзеевский, не сдаваясь, пустился ораторствовать, кричал, жестикулировал, но хотя его не прерывали, однако, когда он остановился перевести дух, то почувствовал, что половина даже не слушала его. Громко разговаривали друг с другом; из толпы выступил Обзольский, у которого шумело в голове молодое пиво.
— Бросьте ваши поучения, — крикнул он, — мы не школьники! Слышали мы все это. Что решено, то свято. Не пойдем!
Другой, с багровым лицом, поднес огромный кулачище к самой груди подканцлера.
— Ты кто? Подканцлер? А мы простая шляхта. Но мы своего доморощенного разума на твой заграничный не променяем. Шляхта дает на войну деньги, с нее дерут подарки, налоги, поборы, а вдобавок еще и кровь; нас позвали, мы пошли, но пора и честь знать.
Тут поднялся такой крик и гвалт, что подканцлер тщетно повышал голос и кричал, — его не было слышно.
Ставня под ним уже шаталась. Он стоял еще, но Снарский уже тянул его вниз. Говорить не было возможности.
— Паны братья! На него зашикали.
— Слезай, пан брат!
Сбоку раздавались грубые слова.
— Знаем мы придворных прихвостней. Краснобаи, да каждое слово предательство!
Радзеевский, постояв еще немного, должен был сойти на землю, до того разъяренный и злой, что не мог сказать ни слова Казимирскому, который старался его утешить.
— Расходились, — шептал Казимирский, — с ними теперь никто не сладит. Ни Демосфена, ни Цицерона не послушали бы.
Подканцлер еще стоял в смущении, когда к нему подошел какой-то совершенно не знакомый человек с суровым лицом, резко отличавшийся от толпы.
— Вот плоды ваших посевов, — сказал он резко, — вы допустили прорвать плотину, воды хлынули, смотрите, как бы и вас не затопили.
Подканцлер нахмурился, так как не знал того, кто к нему обращался.
— В чем вы меня обвиняете? — спросил он гордо.
— Ударьте себя в грудь, — сказал незнакомец и, отвернувшись, пропал в толпе.
Готовились к дальнейшему походу против казаков, согласно королевскому приказу, хотя шляхта знать не хотела о нем. Ян Казимир тоже действовал так, как будто ничего не знал о ней. От него скрывали, что делалось в последние время по землям и воеводствам, так как не хотели отбирать у него надежду на то, что шляхта образумится. Он верил, что когда выступит во главе своих войск, то посполитое рушенье не останется в лагере и не разойдется.
Обещаниям Радзеевского он не придавал значения, несмотря на уверенность, с какою тот обещал преодолеть упрямство шляхты, что, очевидно, заранее входило в его расчеты.
Но подканцлер, попробовавши сам и через своих сторонников уговорить панов братьев, убедился, что влияние, которое он себе приписывал, если и существовало когда-нибудь, то теперь вовсе не чувствовалось. Дембицкого слушали, потому что он шел заодно с ними, Радзеевского знать не хотели и называли изменником.
Вместо того чтобы сердиться на самого себя за неверный расчет и на шляхту, которая не хотела его слушать, Радзеевский сваливал все на короля.
Ни Казимирский, ни Снарский, ни усердный Прошка, на которых он рассчитывал, не могли ему помочь восстановить свое влияние. Чтобы оправдать себя и вернуть расположение шляхты, он придумал подлейшую выдумку.
«Надо было сразу, в первый же день гнаться за уходящими казаками, — толковал он своим. — Вместо этого мы теряли время, оставаясь в лагере: король не отдавал никаких приказов. Это была хитрость. Казаки прислали послов, и король толковал с ними тайно. Очевидное дело, они откупились. Говорят, принесли ему триста тысяч золотых червонцев. Что тут удивительного? Короли всегда сговаривались с казаками погубить нашу шляхетскую вольность. Сносился с ними Владислав, по его следам идет и Ян Казимир. Теперь, когда казаки собирают силы отовсюду, король хочет вести на них посполитое рушенье, чтобы погубить шляхту».
По лагерю с быстротой молнии распространилась весть, что король взял деньги от казаков. Называли цифру триста тысяч.
Самая черная клевета найдет веру в толпе, если служит ее интересам.
В тот же день клевета дошла до ушей Потоцкого и Калиновского. Конецпольский, узнав, что ее повторяет и распространяет Радзеевский, необдуманно поспешил к королю, от которого другие хотели скрыть ее.
В благородном пане хорунжем все кипело при одной мысли о том, что высокопоставленный, приближенный к особе короля сановник может оказаться таким гнусным клеветником.
В неудержимом гневе Конецпольский побежал в палатку. Король и без того приуныл, дожидаясь, скоро ли можно будет выступить.
Увидев искаженное лицо хорунжего, он поспешно обратился к нему с вопросом:
— Что сучилось? Новая беда?
Хорунжий в самых бурных выражениях начал изливать свое негодование. Король побледнел и вздрогнул, но тотчас же снова принял холодный и равнодушный вид.
— Я знаю, что подканцлер
