- Почему именно курок? - удивился Головин.
Алексей не ответил - читал сообщение ТАСС насчет призыва в Красную Армию нескольких возрастов.
- Пожалуйста, - сказал он, - Украина, Белоруссия, Ленинград, Москва, Калинин, Орел - призывы, а я должен тут гнить. И не возражайте, Никанор Никитич, я-то знаю, как через армию можно в люди выйти, не то что на нашей автобазе...
Вечером он спросил у Геннадия:
- А почему это тебя в армию, между прочим, не берут? Молодой, здоровый, вполне можешь послужить родине. Может, белые пятна в биографии имеются?
- Как дам! - замахнувшись, но без злобы ответил Генка...
Несколько раз Алексей собирался пожаловаться Лапшину, но понимал, что это ни к чему не приведет. И тосковал...
Однажды, возвращаясь домой с одинокой и унылой прогулки, Жмакин на Петроградской обогнал черненькую Любку. Люба плелась, позевывая, с сумочкой в обнаженной руке, в светлом платье, несмотря на прохладный вечер, простоволосая. Было в ней что-то испуганное и жалкое, и, вероятно, оттого, что она показалась ему жалкой, он вдруг почувствовал себя таким одиноким, заброшенным и никому не нужным, что с неожиданной для себя лаской в голосе окликнул ее и взял под руку.
- Вот так встреча! - обрадовалась она. - Прямо как в кино. Верно? А вы и не Альберт вовсе! Вы как раз именно Алексей Жмакин...
- Я - Альберт-Мария-Густав-Федот Жмакин! - сказал он, и оба засмеялись.
Люба шла от подруги, у которой было заночевала, но, по ее словам, ребята начали там безобразничать, и она решила уйти.
От нее пахло вином, и чем дальше они шли, тем больше и острее Жмакин испытывал то чувство, которое прежде, до Клавдии, испытывал всегда к женщинам: чувство презрительной и брезгливой жадности. Он вел ее под руку, она опиралась на него, он слышал, как пахнет от нее пудрой и вином, прижимал ее голую руку к себе и испытывал тяжелое раздражение оттого, что не обогнал ее, а идет с нею, и оттого, что Клавдия бросила его, и оттого, что он одинок, заброшен и несчастен. "На! - думал он. - Гляди со своим Гофманом! Плевал я! Вы там, мы тут! Без вас обойдемся. Во, чем нам плохо? Раз, два - и в дамки!"
И, заглядывая Любе в глаза, он запел нарочно те лживые и паршивенькие слова, которые пел когда-то давно, в одну из самых отвратительных минут своей жизни:
Рви цветы,
Пока цветут
Златые дни.
Не сорвешь,
Так сам поймешь
Увянут ведь они.
Люба смеялась, а он, близко наклоняясь к ее миловидному круглому лицу, спрашивал:
- Правильно? А, детка? Верно я говорю?
У Народного дома они сели на лавку. Жмакин замолчал и подсунул свою руку под спину Любы.
- Не щекотать, - строго сказала она, и оба они тотчас же сделали такой вид, что пробуют, кто из них боится щекотки.
Немного поговорили о гараже, о том, что он "растет", потом Люба сказала, что ей надоело жить без красок.
- Жизнь должна быть красочная, - говорила она, слегка поднимая ноги и щелкая в воздухе каблуками. - Мне, Алеша, охота чего-то необыкновенного, жуткого и захватывающего.
- Например? - спросил он.
- Например, если война, то чтобы не находиться в глубоком тылу, а реализовать свои знания.
- Какие такие вдруг знания?
- А такие! Я на МПВО закончила. И я смелая девчушка, ничего не побоюсь.
Жмакин слушал сжав зубы, втягивая ноздрями запах пудры. "Она смелая девчушка, - думал он сердито и добродушно, - она ничего не побоится. Скажи пожалуйста".
- Ну а, например, что такое война, ты знаешь? - осведомился он насмешливо.
Люба не ответила, напевала себе под нос. Положенный срок прошел. Все вокруг было как полагается или почти как полагается. И теплая осенняя ночь, и звуки духового оркестра где-то неподалеку, наверное в саду Народного дома, и парочки, целующиеся на скамьях, и даже то, что Жмакин отдал свой пиджак Любе (на всех соседних скамьях мужчины были без пиджаков), - все было как полагается, но в то же время не совсем так...
Что-то Жмакина неприятно тревожило, более того - угнетало.
Раньше он бы подумал, что опасается встречи с Бочковым, или с Митрохиным, или с Окошкиным, или с самим Иваном Михайловичем.
Но теперь он их не боялся.
Так в чем же дело?
Нет, ему нечего бояться!
Молча он прижал Любу к себе, но она неловко уперлась локтем ему в грудь. Он прижал сильнее, локоток ее подогнулся, и тихим, как бы сонным голосом она произнесла привычные и скучные слова:
- Не надо так нахально!
- Не надо? - удивился он. Помолчал, вздохнул и согласился: - Не надо так не надо.
В это самое мгновение к нему подошли двое. Электрический фонарь ярко высвечивал и девушку и мужчину, и Жмакин узнал их еще до того, как мужчина положил руку ему на плечо. Это был тот самый летчик, чемодан которого Жмакин украл, возвращаясь в Ленинград после побега, а девушка была Малышева, которой он так ужасно врал тогда в тамбуре.
- Не узнаешь? - глуховатым голосом спросил летчик.
- Узнаю! - спокойно ответил Жмакин. - Отчего же не узнать? Я своих старых друзей всегда помню!
Ему ужасно было думать, что Любка наболтает в гараже, как его увели, и он нарочно говорил без умолку, вставая и пятясь от Любы к Малышевой и летчику:
- Извиняюсь, Любочка, что проводить не удастся, вы на меня не будете в претензии, - трещал он, - но старые дружки - дело такое...
И, обернувшись к летчику, он широко раскинул руки, обаял его и, напирая на него грудью, чтобы отойти подальше от Любы, поцеловал в щеку, и громко произнес:
- Ну и медведь ты стал, Степка, ну просто-таки медведь. Хорошо небось на государственных харчах питаешься, безотказно!
Летчик, которого, кстати, звали вовсе не Степаном, а Виталием, мгновенно понял, чего хочет от него Алексей, и подыграл ему, подхохатывая и в обнимку с ним отходя к центральной аллее. А Малышева шла рядом, и Жмакин успел заметить, как она бледна и с какой тревогой поглядывает то на летчика, то на Жмакина.
- В милицию желаете сдать? - спросил деловым голосом Алексей.
- Именно! - спокойно ответил летчик.
- Закурить нету?
- Закурить есть.
- Тогда присядем и перекурим это дело, - сказал Жмакин. И предупредил: - Я не побегу.
- Побежишь - выстрелю! - обещал летчик. - У меня оружие при себе.
- Тут стрелять не полагается, - возразил Жмакин. - Здесь же народ.
- А я не в народ. Я в тебя!
- Перестань, Виталик! - попросила Малышева.
- Между прочим, все это получается довольно странно, - сильно затягиваясь, сказал Алексей. - Международное положение острое, как никогда. Франция объявила войну Германии, Гитлер выехал на Восточный фронт, фашистские бомбы падают на Львов, очень многие штатские товарищи отправились служить трудовому народу, а один летчик - Виталик - в это время, как сумасшедший, занимается своим пропавшим барахлом. Это барахло давно моль сожрала...
Даже при электрическом свете Жмакину было видно, как побелел Виталик. Алексей нанес удар чудовищной силы, такой, что бедняга Виталик даже задохнулся.
- Пойдем! - с тоской в голосе сказала Малышева и потянула летчика пальцами за рукав. - Я тебя умаляю, пойдем, Виталик!
- Нет! - ответил Виталик. - Это вопрос принципиальный...
- Ага! - охотно согласился Жмакин. - Именно принципиальный. Весь частнособственнический мир это утверждает. Они толкуют - не вещь им важна, а принцип...
Он вдруг повеселел. Окаянные глаза его засветились зеленым, кошачьим светом. Теперь был явно его "верх". Да и чего ему было бояться, в конце-то концов?
Втроем, мирно, словно и вправду друзья, сидели они на скамье близ памятника "Стерегущему". Трамваи с грохотом превышали дозволенную скорость, далекий оркестр играл вальс, мимо, чинно беседуя, прохаживались два высоких милиционера.
- За свое за доброе человек кулацкой натуры может невесть каких бед натворить, - с добродушной назидательностью объяснял Жмакин. - Я - калач тертый, повидал и наслушался всякого в жизни, искалеченной не по моей вине. Ошибиться каждый может. Вот вы, например, летчик, вовремя не явились на работу, а тут как раз война - как на это начальство посмотрит?
- Я - гражданский летчик! - окрысился вдруг Виталий. - Чего вы...
- Разницы особой нет, - миролюбиво заметил Алексей. - Все мы гражданские, но есть такое время, когда все мы военные...
Летчик посмотрел на Жмакина искоса, вздохнул и сказал:
- Ох, и язык у тебя подвешен, прямо колокол громкого боя...
- На свои умственные способности никогда не жаловался, - скромно сообщил Жмакин. - Мальчишечка я развитой. Так вот, продолжаю беседу насчет своего доброго. Слышал я, будучи временно в заключении, попросту - в тюряге, что мироед в давние времена конокрада убивал смертью. Или, я извиняюсь, Алексей изысканно вежливо повернулся к Малышевой, - извиняюсь за выражение, загоняли конокраду кол пониже спины, то есть в область таза, и через страшные мучения такой бедолага помирал. Всё за свое, за нажитое...
- Это для меня - мораль? - поинтересовался летчик.
