Она говорила ему:
— Не хочу больше состоять в этой организации, которой заправляют настоящие бандиты. Ведь если бы в тот момент, когда я пришла из райкома, родителей не оказалось дома, я могла в отчаянии и руки на себя наложить. Ну, кто ж они после этого, как не убийцы?
Этот их разговор происходил у Вороновых дома. Расхаживая взад-вперед по комнате, размахивая руками не перед собою, как вообще свойственно людям, а над своею большой головой, как бы запуская ввысь голубей, Николай Павлович возразил ей:
— Сперва добейся, чтобы восстановили в комсомоле, докажи свою правоту. А после поступай как знаешь…
Воронов был тогда единственным человеком, который мог, не повышая голоса, переубедить, переспорить ее. И на сей раз она должна была с ним согласиться.
Если бы таких людей, как он, на земле было побольше, насколько наша жизнь была бы легче!
Пересилив отвращение, которое теперь вызывали у нее все официальные кабинеты, вошла она еще в один. Там правил уже не Савчук, а другой деятель, помягче, повежливее. Ответственности у него было побольше и, следовательно, меньше, чем у Савчука, самодурства.
Тут ее уже не клеймили, не распинали, хотя, разумеется, и не хвалили. Выполнили формальность. Поскольку не было постановления первичной комсомольской организации о ее исключении, которое необходимо во-первых в подобных случаях, решение райкома ВЛКСМ было отменено.
Завладев вновь своим комсомольским билетом, которым еще совсем недавно так дорожила, что даже маму погнала однажды в метель в деревню, когда старшая сестра назло ей его увезла туда, теперь Юлия сунула его подальше в ящик стола, чтобы он не попадался ей часто на глаза и не напоминал тот ужасный день, и не воскрешал невыносимые муки…
Платить комсомольские взносы она продолжала, чтобы их сборщики не приставали с расспросами, но комсомолкой себя уже не считала. Правда, в таком упадническом настроении пребывала она не долго. А исправил его, как это ни странно, именно тот, кто привел ее в такое безысходное состояние, — секретарь райкома ВЛКСМ, написавший в обком жалобу на горком, восстановивший молодую учительницу в комсомоле. Но речь об этом пойдет чуть позже…
Одновременно с решением бюро райкома о ее исключении из рядов комсомола было принято еще одно решение — педагогического коллектива о снятии с работы учительницы Русановой за "аполитичность". Без всякой жалости — кувалдой по башке. Те самые учителя, в защиту которых она выступала на комсомольской конференции, "отблагодарили" ее за проявленную о них заботу. Нет, не зря она обиделась на них в тот первый свой день, после первого своего урока в этой школе. Между тем днем и этим, когда они, под нажимом со стороны администрации, согласились вышвырнуть ее из школы, есть прямая связь. Равнодушие — неизлечимая, очень опасная болезнь. Не для самого больного, правда, а для тех, кто рядом с ним. Но если заглянуть дальше, в наши дни, когда за ошибки прошлого приходится расплачиваться почти всем, без исключения, то можно сделать и другой вывод: безразличие к окружающим имеет, конечно, два конца. Один бьет по окружающим. Другой — по тому, кто орудует этой палкой. Если его самого не достанет, так до его детей и внуков доберется обязательно…
Всего лишь два человека проголосовали на собрании учителей против этого решения; две ее приятельницы.(Очень общительная, все же она сумела и в школе, с кем только было можно, подружиться). Полина Казакова и Лина Давыдовна Фридман. На всю жизнь останется благодарна Юлия этим двум мужественным, честным женщинам, тогда таким же молодым, как и она, поддержавшим ее в трудную минуту.
Это решение педколлектива было отменено вышестоящим органом — районным отделом народного образования, так как, согласно закона, молодой специалист не может быть уволен с того предприятия, куда он направлен по распределению, до истечения трехлетнего срока после его назначения…
Поддерживали Юлию, окружали заботой и вниманием не только родные и близкие друзья, но и ее любимые ученики, которым откуда-то (не от нее, разумеется) известно было все, что творили власть имущие над нею, каким подвергали испытаниям.
***
… Торт в коробку не вошел. Юлия несла его на дощечке и уронила. Он, как стеклянный, соскользнул и разбился вдребезги, потому что содержал в себе много воды и замерз на сорокаградусном морозе. Она встала посреди улицы на колени и принялась, подбирая "осколки", составлять из них целое.
Не стесняясь прохожих, вслух говорила сама с собою, горюя:
— Ну, что я скажу ученикам? Где же эти розочки? Какие красивые были розочки…
Из надписи "С Новым годом" выпали и потерялись также две буквы. Надпись, как в насмешку над нею, учительницей русского языка, получилась с ошибками…
Когда она со своим приобретением явилась домой, там ждал ее, чтобы идти на квартиру, где договорились встречать Новый год, уже чуть ли не весь класс.
Передав в чьи-то руки то, что осталось от торта, она отвернулась в угол и, как провинившийся ребенок, едва не заплакала:
— Вот. Я его разбила…
Все весело засмеялись над нею. Взяли под руки и повели.
***
Боже мой! Опять кабинет за двойной дверью, опять длинная буква Т из столов, придвинутых один к другому, опять внушительная важность лиц — опять бюро, но уже не райкома, не горкома, а обкома.
Не глядела б, не слушала, что будут здесь переливать из уст в уста.
Но странно, кроме важности, на лицах еще и сочувствие и… будто бы сдержанное возмущение. Чем они возмущены, эти незнакомые ей люди? Под спудом усталости и безразличия в душе Юлии шевельнулась заинтересованность.
Совсем стало интересно, в чем же дело, когда она в замешательстве остановилась, отыскивая стул "персональника", а ей вдруг предложили сесть на диван. Нет, стало не просто любопытно. Она поняла, что здесь ее будут по-настоящему защищать, и сердце переполнилось горячим чувством благодарности.
Человеческое сочувствие, участие всегда глубоко трогало Юлию, и она в ответ на него почти всегда плакала. А теперь… Комната, лица растворились в слезах. Юлия долго не могла начать свою объяснительную речь…
Но вдруг до ее слуха долетела ехидная реплика:
— Научилась плакать…
Кто, кроме ее заклятого врага, мог бросить такое? Слезы вмиг остановились. В душе закипела злость и дух борьбы, упрямый, гордый.
— Потому что я не сушеный пескарь! — хотелось крикнуть Савчуку. Но какое-то чувство заставило ее сдержаться. Юлия сознавала, что резкость не нужна, когда большинство на твоей стороне. Она лишь презрительно глянула в сторону своего недруга и начала рассказывать историю с сочинениями, то пытливо вглядываясь в лицо секретаря обкома, который широко открытыми, добрыми глазами, без задних мыслей, смотрел ей в лицо, то пытаясь понять, какая речь складывается в голове у члена бюро Игнатовой, у той, довольно красивой, просто, но со вкусом одетой женщины, которая была у нее на уроках недавно и сейчас сердито черкает что-то в своем блокноте остро отточенным карандашом. Непонятным также казалось выражение лица молодого, чем-то взбудораженного мужчины, который то и дело сосредоточенно улыбался своим мыслям и нетерпеливо барабанил пальцами по стопке сочинений всего 9-А, доставленных кем-то сюда, в Челябинск.
— Так скажите, товарищ Русанова, считаете ли вы сочинения ваших учеников антисоветскими? — задал ей вопрос секретарь, когда она кончила.
— Нет, не считаю. Это критика недостатков.
— А какие недостатки вы находите в сочинениях?
Юлия помолчала. Честно говоря, она видела в сочинениях лишь один изъян: работы были малограмотными. Но ей чертовски надоели уже эти разговоры, обсуждения и даже с этими людьми, которые глядели на нее дружески, ей не хотелось откровенничать.
— В сочинениях никто не писал о наших достижениях… — придержала она рвущуюся помимо ее воли откровенность, — но…
— Что — но? — подбодрил ее секретарь. — "Говорите, мол, не запирайтесь. Здесь все свои."
— У кого что болит, тот о том и говорит…
Откровенность прорвалась, и все улыбнулись одобрительно и будто даже облегченно.
В душе у Юлии опять колыхнулась волна благодарности, и она уже почти восхищалась этими смелыми, честными людьми, какими они ей казались. Ей и в голову не приходило, что это их бесстрашие объясняется, возможно, лишь только тем, что в данный исторический момент оно не было сопряжено с опасностью, что это всего-навсего недорого стоящая храбрость чиновников, почувствовавших либерализм своего начальника…
На следующий вопрос секретаря обкома, который осведомился, как она теперь смотрит на то, что в свое время на комсомольской конференции возмущалась низкой зарплатой учителя, Юлия, уловив в голосе его адвокатские нотки, ответила:
— Конечно, я сгоряча переборщила, когда сказала, что если б жила одна, то мне не хватило бы моих семисот рублей в месяц. Но я в том права, что за семьсот рублей учитель обязан работать по 17 часов в сутки. (Конечно, добросовестный учитель), а это… — Юлии хотелось сказать "эксплуатация", все это поняли, улыбнулись поощрительно. Кто-то ее выручил, подсказав:
