— Но и ваши труды принесли нам немало радости. — Глубоко посаженные глаза, казалось, только сейчас меня заметили. Если кровь в моих застывших жилах была бы способна ринуться в какую-либо часть моего тела, я, наверное, покраснел бы от удовольствия — похвалы единственного человека на земле, который все еще считает меня молодым.
— Мне особенно понравился «Париж под Коммуной». Какое время! Какие столкнулись принципы! — К моему удивлению, коммунары — или коммунисты — не повергли Брайанта в панический ужас, он задал мне несколько умных вопросов. Поразился я и тому, что он правильно запомнил название книги; обычно все говорят «Париж под коммунистами».
Затем мы заговорили о нашем дорогом коллеге-редакторе Уильяме Леггете. Я пишу «коллеге», зная, что Брайант питает к этому слову отвращение. Он написал небольшую книжицу о словах и фразах, которые никогда не печатаются в «Ивнинг пост». Не «коллега», а «сослуживец». Не «инаугурация», а «вступление в должность». Он недолюбливает слова, заимствованные из латыни или греческого (хотя и назвал свое самое знаменитое стихотворение греческим словом).
Любопытно, что, несмотря на тонкое чувство языка, проза Брайанта настолько ординарна, что даже самая живая тема падает замертво от одного прикосновения его (последнего в Нью-Йорке) гусиного пера.
Раскрыв «Геральд», Брайант нашел сообщение обо мне на третьей странице. С довольной ухмылкой он прочитал вслух отчет о прибытии в Нью-Йорк знаменитого писателя Чарлза Скермерхорна Скайлера с дочерью, княгиней Дэй Риджентской.
— В этом титуле слышится нечто турецкое.
— Скорее, боснийское.
Чувство юмора у Брайанта, как и раньше, прячется за застывшей маской, которой он пытается гипнотизировать мир. Как журналисты-профессионалы, мы позабавились самоуверенной некомпетентностью интервьюера, осудили низкий уровень современной журналистики.
— И все же…
Тут нас прервала служанка; она принесла отнюдь не чай или кофе, как я надеялся, а пальто и касторовую шляпу Брайанта.
— …немалая заслуга в разоблачении Твида в 1873 году принадлежит газетам.
Я с грустью отметил, что служанка далее не попыталась помочь мне надеть пальто; учитывая ревматические боли в плече, мне гораздо труднее одеваться и раздеваться, чем Брайанту.
— …А также губернатору Тилдену.
— Прекрасный человек. Вы знакомы?
— Да, немного.
Мы вышли на улицу. Дети спешили в школу с неизменными ранцами на спинах, какой-то мужчина в лохмотьях тащил за собой что-то вроде тележки, на которой было установлено большое цинковое ведро с кипящей водой, подогреваемой снизу керосиновой горелкой. Его пронзительные выкрики до сих пор стоят у меня в ушах: «Покупайте вареную кукурузу! Горячие початки необычайно сладки!» Когда-то я коллекционировал такие уличные «песенки».
— Откуда кукуруза в декабре месяце? — спросил я, когда мы свернули на Пятую авеню.
— Из Флориды. Железные дороги, Скайлер, железные дороги. Они изменили всю нашу жизнь. К лучшему и к худшему. — Он взял меня за руку. — Зайдите, посмотрите наш новый дворец. Прошлым летом мы переехали на угол Бродвея и Фултон-стрит, в десятиэтажное здание, страшно дорогое, говоря откровенно, но удобное. Печатные станки упрятаны в подвал, у нас есть даже вертикальная железная дорога, куда не ступала и не ступит моя нога. Нужно все время ходить. Ходить пешком, взбираться вверх пешком, ходить и ходить!
Прикасаясь пальцами к шляпе при встрече со знакомыми, Брайант быстро шагал в направлении Вашингтон-сквер. Я едва поспевал за ним. Каждое утро он совершает трехмильную прогулку от дома до редакции. Как последний кретин, я согласился составить ему компанию.
Сейчас, несколько часов спустя, я сижу в гостиной нашего номера; вечером мне предстоит чай у Джона Биглоу, а сейчас у меня кровь стучит в висках, мои ногти утратили свой обычный здоровый розовый цвет и приобрели отвратительный лиловый оттенок.
Я пью чай с ромом и молю бога о том, чтобы не умереть до вечера.
Если же мне удастся остаться в живых после этого галопа по Бродвею, то, вероятно, я поступил правильно, потому что Брайант не только редактор, которому я многим обязан, но и человек, знающий о нью-йоркской политике больше любого другого по эту сторону тюремной решетки — кроме босса Твида, конечно.
Газетные тумбы на каждом углу сообщают подлинную историю побега Твида из тюрьмы на Ладлоу-стрит. По-видимому, боссу разрешалась ежедневная прогулка в экипаже в сопровождении двух охранников. Вчера, после поездки в северную часть острова, он получил разрешение навестить жену в своем особняке на углу Сорок третьей улицы и Пятой авеню.
Сегодня кучер показал мне этот зловещий дворец — все тот же песчаник! — построенный на ворованные деньги. Вчера Твид поднялся на второй этаж… и исчез. По всей видимости, этот отъявленный негодяй пользуется немалой популярностью, по крайней мере среди черни, которой он время от времени подкидывал небольшие комиссионные с тех, выясняется, колоссальных сумм, которые он и его шайка постоянно крали у публики.
Во время прогулки Брайант показал мне новое здание суда.
— По моим подсчетам, денег, которые украл Твид и его люди при возведении этого храма Мамоны, хватило бы на уплату нашего национального долга.
— Но как же это могло случиться? — искренне удивился я. Большинство должностных лиц города всегда были умеренно продажны, уверял молодой Галлатин губернатора Тилдена, необычно, однако, что одна и та же группа людей год за годом стояла у власти и присваивала миллионы на глазах всего народа.
Я так и не получил объяснения, потому что в эту самую минуту, шагая по парку муниципалитета, мы столкнулись с тем, что сначала показалось нам огромным зеленым зонтиком, который вроде бы двигался сам по себе. Однако зонтик приподнялся, и принадлежность его обнаружилась — к моему изумлению и растерянности Брайанта.
Человек представился довольно-таки пронзительным голосом:
— Гражданин Трейн, мистер Брайант. Ваша Немезида! И ваша, сэр. — Он вежливо мне поклонился; на нем было что-то вроде французской шинели с широкой красной лентой поперек груди.
Неужели гражданин Трейн? Мы в Париже хорошо знали историю Джорджа Френсиса Трейна. Уроженец Новой Англии, он еще в юности сколотил миллионное состояние морскими перевозками. Позже он принял участие в строительстве железной дороги «Юнион Пасифик»; для финансирования этого проекта он создал бесславную страховую компанию, известную как «Crédit Mobilier», которая занималась неслыханным подкупом чуть ли не всех членов конгресса подряд, в том числе и первого грантовского вице-президента Скайлера Колфакса.
К счастью для Трейна, он сошел с ума еще до того, как давались все эти взятки, — семь или восемь лет назад. Вынужденный оставить «Юнион Пасифик», он отправился в Ирландию, откуда пытался изгнать англичан, за что те на время упрятали его за решетку. Затем в 1870 году он перебрался во Францию и примкнул к коммунарам; он был свидетелем тех ужасов, которые унесли столько жизней, — обо всем этом я когда-то обстоятельно написал.
Зачем я пишу эти журналистские заметки? Очень скоро я начну все вам подробно объяснять, дорогой читатель; то, что я пишу сейчас, не предназначено для чьих-либо глаз. Эти заметки представляются мне как некая каменная глыба, из которой я надеюсь изваять парочку монументов в честь столетия нашей республики, а также для того, чтобы отметить мой собственный американский год, столь беспорядочно и захватывающе начинающийся: у меня и в самом деле дух захватывает, я еле дышу, несмотря на выпитый чай с ромом.
Так или иначе, перед нами посреди парка на ледяном ветру стоял рехнувшийся богач Трейн с красной лентой поперек груди, зеленым зонтиком, одержимый неизбывной мечтой стать президентом Соединенных Штатов! Да, после расправы над парижскими коммунарами Трейн возвратился в Штаты и в 1872 году баллотировался в президенты в качестве независимого кандидата — иными словами, коммуниста. Его избирательная кампания была эксцентрична и немало позабавила всех. Позабавились зрелищем коммуниста-миллионера и рабочие, а пресса, как всегда охотно и пространно, писала о таких его безумных прожектах, как право голоса для женщин, право рабочих на забастовки и незаконность поднятия цены на почтовую марку выше одного цента.
— Дорогой мистер Трейн. — Уклоняясь от угрожающе нацеленного зонтика, Брайант заметно нервничал, что было ему не свойственно.
Трейн внезапно повернулся ко мне и с неожиданной улыбкой сказал:
— Простите меня, гражданин, за то, что я не подаю вам руки, но я почитаю за правило не обмениваться рукопожатием ни с кем старше двенадцати лет. Тесный физический контакт подобного рода вызывает утечку физической энергии. А жизненную энергию, гражданин, в наше смутное время следует беречь. А теперь, мистер Брайант, я требую объяснений.
