- И мне понравилась. Просто, понятно говорил, доходчиво... Вернулся я с этой встречи домой поздно. Дома все на ногах. «Ну, как? - спрашивает жена, - рассказывай!»
И утром на работе, в цехе, вопросами засыпали: какой, дескать, он, что говорил, как говорил?.. Отвечаю: «Говорил товарищ Сталин хорошо, даже очень...»
«А какой, - спрашивают, - он с виду, сам из себя?»
«Обыкновенный, - говорю, - человек, как все люди, ничего особого: невысокий, седоватый, лицо маленько с рябинкой. А в остальном, как на портретах».
Прозвенел звонок к началу смены. Все разошлись по своим местам. И я - в свою конторку. После обеда, часа в три, вызывает меня спецотдел завода. Иду туда и думаю:
«Зачем понадобился такому отделу?» Прихожу к начальнику Вижу у него сидят два лица мне не знакомые, в штатском. «Вы Михайлов Иван Андреевич?» - спрашивает один.
«Тот самый, - отвечаю, - а что?» «Ничего, - говорят, - следуйте за нами».
Время тогда какое было? Не скрою, струхнул. «Куда, - спрашиваю, - следовать-то?» «За нами, - говорят, - следуйте, там увидите». «А кто вы такие, чтобы за вами следовать?» - это я им. «Мы из НКВД», - и показывают мне удостоверение. Говорю: «А я-то при чем тут?» Приказали: «Меньше разговаривайте!» Что поделать? Ковыляю и думаю: «Не иначе как недоразумение вышло». В «эмку» меня усадили и увезли. Куда бы ты думал, Ефим?.. На Лубянку!..
Ефим слушал, смотрел на рассказчика, но порой не видел его. Перед ним возникали иные образы. Он вспомнил, как из дома, где он жил тогда, в 1937 году, то и дело исчезали невесть почему, невесть куда почтенные люди: ученые, врачи, писатели, даже старые большевики. Пачками исчезали, словно в черную пропасть брошенные.
Ефим был еще молод - чуть больше двадцати. И никак не мог ясно осознать термин, не сходивший в тот период со страниц газет, грохотавший из всех репродукторов, косивший людей как чума, тяжелый, как могильная плита и непонятный, как иероглиф: «Враг народа!», «Враг народа!», «Враг народа!»
«Отчего, - ломал себе голову Ефим, - выдающиеся революционеры, сподвижники Ленина, совсем недавно стоявшие у руля советского государства и партии, объявлены врагами народа, а друг народа - неизвестно откуда взявшийся нарком внутренних дел, худосочный пигмей Ежов? Что происходит? В чем причина? Где правда? Как найти ответы на эти вопросы?»
Необъяснимое будоражило Ефима, часто заставляло задумываться. Задумываться, но не более: докопаться до корня событий, здраво оценить происходящее молодому журналисту, искренне преданному революции, было тогда не дано... И сейчас, глядя на Андреича, Ефим еще не мог толком уяснить, чем закончится так странно начавшаяся история.
- Ефим, ты меня слушаешь? - перебил его размышления Андреич, - может тебе не интересно, так скажи, я не буду. Поболтаем о чем-нибудь другом.
- Что вы, что вы Андреич! Продолжайте, прошу вас... Меня очень волнует ваш рассказ. Я кое-что припомнил по аналогии.
- Коли так - слушай внимательно и не гляди на потолок... Ну так вот, усадили меня те двое на заднее сиденье, они по бокам, я в середке, как жених. Машина с ходу взяла приличную скорость. Когда с Маросейки повернули направо, я сразу догадался, куда меня везут... Но зачем? Почему? За что? Привезли меня в тот красный дом на Лубянке, заперли в маленькой комнатушке. Окно - крест-накрест железные прутья - решетка. Худо мне, ой, как худо! Куда ты, думаю, Иван, попал, что с тобой будет? Однако утешаю себя: ничего плохого не будет, ошибка это. Вот расспросят и выпустят, да еще с извинением, мол, простите, товарищ Михайлов, недоразумение получилось. И на машине с почетом отвезут домой...
Так я думаю, гадаю. Вдруг дверь открывается: «Арестованный, на допрос!»
«Арестованный!..» Веришь, Ефим, слово это стукнуло меня по башке молотком... Привели меня в светлый кабинет. На полу - ковер, шторы на окне шелковые, мебель - какой я отродясь не видал, одно слово - комната нарядная, но какая-то жуткая, а почему - сам не пойму. За столом, в кресле, гляжу, человек в штатском, смотрит на меня пристально, глаза холодные, насквозь просверливают. «Присаживайся, - говорит, - ишь ты какой глазастый, теперь понятно...» «Что, - говорю ему, - понятно, ничего не понятно. По какому такому праву меня сюда привезли?» Он посмеивается: «Все понятно, глазищи у тебя, Михайлов, как фары. Вредно иметь такие, чересчур много видят» - я опять ничего не понимаю. Говорю ему: «При чем здесь мои глазищи? Они по моей работе в самый раз. Я контрольный мастер, товарищ, не знаю, как вас...» Он аж через стол перегнулся, зашипел: «Серый волк тебе товарищ! Для тебя я - следователь! Уяснил? Гражданин следователь!.. И поменьше вопросы задавай. Твое дело отвечать... Был ты вчера в Большом театре на встрече с товарищем Сталиным?» «Был», - отвечаю. «Хорошо ты видел, глазастый, - это он мне, — нашего дорогого вождя?» «Отлично, — отвечаю, — как вас вижу сейчас, я сидел в партере...» Он хитро так, вроде с издевкой, спрашивает: «Может, опишешь словами облик нашего дорогого Иосифа Виссарионовича?»
«Куда он клонит, - думаю, - зачем ему сталинский облик?»
А он опять: «Давай, давай, описывай! Может, позабыл? Может, тебя хорошенько обработать надо, чтоб память освежить?»
Насчет «обработки» я еще тогда, Ефим, никакого понятия не имел и отвечаю ему: мол, память у меня на месте, обрабатывать ее незачем, встречу с товарищем Сталиным век не забуду.
Он прямо-таки зашелся от смеха, аж за живот схватился. «Точно, - говорит, - век не забудешь!.. Ну, давай рисуй облик вождя...»
Я, понимаешь, еще ничего никак в толк не возьму, спрашиваю его: «А вы сами разве не видели товарища Сталина?» Он перестал смеяться: «Видел - не видел - не твое дело, рисуй!» Я обрисовал, так мол и так, и рост, и седину, и лицо с рябинками... «С рябинками, говоришь? - Это он меня переспросил. - С рябинками?» «Точно, - отвечаю - с рябинками», - и ничего не подозреваю. «Ты, - спрашивает, - хорошо видел?» «Отлично», - говорю. Он криво улыбнулся, сквозь зубы процедил: «Хватит!» Взял лист бумаги, быстро стал писать. Потом протянул мне исписанный лист: «На, прочти!» Я прочел. Изобразил он все точь-в-точь, как стенографистка. «Правильно?» - спрашивает. «Все верно», - говорю. «Тогда, - ткнул пальцем, - подпиши вот здесь», - я подписал. Он еще похвалил меня: «Ты молодец, Михайлов, и обрабатывать тебя не пришлось...» «А к чему это?» - допытываюсь я. Он опять смеется: «Ну и дурак, - говорит, -ты, Михайлов, дубина и трепло. Вот получишь за свое зрение по 58-ой на полную катушку, тогда и поймешь...»
Услыхал я такое, Ефимушка, поверишь, голова у меня кругом заходила: что за слова такие - «пятьдесят восьмая», «полная катушка» - не уразумею, хоть убей. Хотел спросить об этом следователя, да не успел рот раскрыть, он вызвал охранника: «Увести!»
Сижу я один, все думаю: «Что-то теперь со мной будет? Дома, наверное, жена, девчонки с ума сходят. Может сказали, что меня арестовали, может и нет!.. Что же это творится, Господи?! За что?!.»
Андреич тяжело помолчал.
- Судила меня тройка. Суд был скорый, минут двадцать, не больше. С самого начала судья объявил мне, что я враг народа. Я попробовал защищаться, объясняю: я - передовой мастер, коммунист... куда там! Судья зарычал на меня: «Не смей произносить слово «коммунист», ты - враг народа, да еще ярый враг!.. В каком виде ты осмелился представить народу образ нашего великого вождя?» Я недоумеваю: «В натуральном, - говорю, - как есть...»
Судья весь красный сделался, как рак вареный, заикаться начал: «Выходит, выходит... наш великий вождь маленький, да еще, да еще... какая наглая клевета! - орет. - С рябинками на лице?!»
Эх, Ефим, Ефим! Знать бы мне тогда, что еще глубже себе яму рою, промолчать бы!.. А я возьми да ляпни: «Ну и что? Какая тут клевета? Наверно, товарищ Сталин в детстве оспой болел...»
Переглянулась тройка между собой, лица у них вроде бы позеленели, глаза выкатились, привстали все, того и гляди, кинутся на меня с кулаками, пришибут... Потемнел у меня, Фимушка, в глазах свет божий. Одно понял: ни за что ни про что в большую беду попал... Суд на совещание не уходил, видать, приговор был готов заранее: именем и так далее... за компрометацию великого вождя народов, суд в составе... приговорил Михайлова Ивана Андреевича к пяти годам лишения свободы с отбыванием срока наказания в лагерях НКВД.
Андреич замолчал. Не вздох - стон вырвался из его груди.
- С двадцатого февраля тридцать девятого по двадцатое февраля сорок четвертого отдежурил я в этих самых лагерях. Теперь мне, Ефим, в ад не страшно попасть... много я встретил там, за колючей проволокой, «врагов народа», таких же, как я... Помню, дуралей, раньше так и думал, что сажают и правда лиходеев народных. Знал же многих с нашего завода, которых брали энкавэдешники, уверен был, что они хорошие, честные люди!.. А вот на тебе! Замутила, загадила агитация-пропаганда башку, посеяла сомнение... Поздно отрезвел, когда ежовская плетка самого поперек хлестнула... Так-то вот!.. Все мы такие, пока дело до своей шкуры не коснется... Как я там выжил, только Богу известно. Одна нога выручила: приспособился в тюремной мастерской сапоги да башмаки тачать. Тем и отделался от каторжных работ...
