рай, ад, мир и хаос, но, в конце концов, это та же «Илиада», только вселенских масштабов. Флобер же вовсе не ставил целью повторить или превзойти исходный образец. О каждой вещи, считал он, можно сказать одним-единственным способом, и задача писателя – найти этот способ. Классики и романтики оглушительно спорили друг с другом, но, по мнению Флобера, они различались лишь слабостями, сила же их была в одном, поскольку красота – это всегда точность и верность отысканного слова, и удачная строка Буало ничуть не хуже удачной строки Гюго. Он верил в предустановленную гармонию звука и смысла и восхищался «глубоко не случайной связью между точным словом – и словом мелодичным». Другого писателя подобные языковые предрассудки довели бы до собственноручного диалекта с вывихнутым синтаксисом и просодией, но Флобера от крайностей его вероучения спасала непоколебимая добропорядочность. Он день за днем честно преследовал свое mot juste [562], увы, не гарантировавшее от банальностей и позднее выродившееся в кружках символистов до надутого mot rare [563].
Рассказывают, что знаменитый Лао-цзы мечтал прожить незаметную и безымянную жизнь; тем же стремлением скрыться от глаз и такой же известностью отмечен удел Флобера. Он хотел бы исчезнуть из собственных книг или, по крайней мере, присутствовать в них незримо, как Бог среди своих созданий; в результате, не знай мы об авторстве «Саламбо» или «Госпожи Бовари» заранее, нам бы и вправду не догадаться, что они вышли из-под одного пера. Но верно и другое: думая о книгах Флобера, мы думаем о нем самом, пылком и неутомимом труженике с его бесконечными выписками и непостижимыми черновиками. Дон Кихот и Санчо куда реальней создавшего их испанского солдата; ни один из флоберовских героев так и не достиг реальности их автора. На стороне тех, кто считает главным произведением Флобера «Письма», один неотразимый довод: в этих мужественных томах, как нигде более, оттиснут его удел.
Удел этот остается для нас образцом, каким для романтиков был удел Байрона. Подражанием флоберовской технике мы обязаны «The Old Wive’s Tales» [564] и «О primo Basilio» [565], а его удел, претерпев чудесные взлеты и перемены, повторен Малларме (чей афоризм «Мир существует ради книги» воплотил одно из заветных убеждений Флобера), Муром, Генри Джеймсом и перепутанным, почти неисчерпаемым ирландцем, соткавшим «Улисса».
1954
История танго
Висенте Росси, Карлос Вега и Карлос Муццио Саэнс Пенья, известные своей дотошностью, по-разному выстраивают историю танго. Мне ничего не стоит объявить, что я подписываюсь под выводами каждого из этих исследователей, равно как и под любыми другими. Истоки танго имеют свою особую историю, которую периодически тиражирует кинематограф; согласно этой сентиментальной версии, танго родилось в предместьях, в конвентильо (чаще всего – в Бока-дель-Риачуэло, благодаря фотографической привлекательности этого района). Высшие слои общества поначалу отвергли танго; только в 1910 году, следуя похвальному примеру жителей Парижа, приличные дома в конце концов распахнули свои двери перед этим интересным выходцем из предместья. Такой bildungsroman [566], такая «история о бедном юноше» сама по себе является чем-то вроде непреложной истины, аксиомы; мои воспоминания (а мне уже больше пятидесяти) и предпринятые мною изыскания определенно не подтверждают эту версию.
Я разговаривал с Хосе Саборидо, автором «Фелисии», с Эрнесто Понцио, автором «Дона Хуана», с братьями Висенте Греко, авторами «Притона» и «Площадки», с Николасом Паредесом, каудильо из Палермо, и с несколькими пайядорами из его окружения. Я не мешал им говорить, я намеренно воздерживался от вопросов, которые подразумевают определенные ответы. Когда я спрашивал о происхождении танго, топография и даже география их рассказов совершенно не совпадали: Саборидо (он с Востока) высказывался за Монтевидео; Понцио (уроженец Ретиро) называл колыбелью танго Буэнос-Айрес и свой район; портеньо из Сура вспоминали про улицу Чили; портеньо из Норте – про гостеприимную улицу Темпле и улицу Хунин.
Несмотря на перечисленные мною расхождения, которые несложно преумножить, если привлечь к опросу уроженцев Ла-Платы или Росарио, мои собеседники были единодушны в одном принципиальном утверждении: танго происходит из публичных домов. (Не было серьезных расхождений и в дате: никто не называл время существенно раньше 1880-го или существенно позже 1890-го года.) Изначальный набор инструментов в оркестре танго (пианино, флейта, скрипка, а позже бандонеон) своей стоимостью подтверждает эти свидетельства и доказывает, что танго возникло не в предместьях, где, как всем известно, всегда довольствовались шестью струнами гитары. Нет недостатка и в других подтверждениях: чувственность танцевальных фигур, очевидная двусмысленность некоторых названий («Початок», «Случка»), то обстоятельство, что танго танцевали пары мужчин (в детстве я видел их на углах улиц в Палермо, а много лет спустя – в Чакарите и Боэдо), потому что тамошние женщины не желали участвовать в танце профурсеток. Эваристо Каррьего отметил этот обычай в своих «Еретических мессах»:
Добрый люд восхищенно и метконеприличные сыплет остроты:два красавца под танго «Брюнетка»крутят резкие повороты.
В другом стихотворении Каррьего с прискорбными подробностями изображает бедняцкую свадьбу; брат жениха сидит в тюрьме, куманьку приходится усмирять двух молодых задир, дело не обходится без угроз, опасений, обид и грубых шуточек, однако
Дядюшка невесты сам себя поставилследить за благонравьем танцевальных поз,сеньора оскорбляло несоблюденье правил:недопустимы корте ни в шутку, ни всерьез.Первым делом скромность, никаких вихляний,чтоб никто не вздумал… дрыгать непристойно!Даже в бедном доме есть нормы для гуляний:главное, чтоб с виду было всё достойно.
Этот возникший на миг суровый мужчина, которого навсегда запечатлели для нас две строфы, замечательно отобразил первоначальную реакцию народа на танго, этого «крокодила из борделя», как с презрительным лаконизмом определял танго Лугонес («Пайядор», с. 117). Району Норте потребовалось много лет, чтобы ввести танго – уже принятое и облагороженное в Париже, что было, то было, – в конвентильо, и я даже не знаю, удалось ли ему это в полной мере. Прежде танго было разудалой оргией; ныне это манера ходьбы.
Задиристое танго
Сексуальный характер танго подмечен многими, немногие обратили внимание на его задиристость. На самом деле, это два вида, два проявления одного и того же импульса, так же как и слово «мужчина» во всех известных мне языках подразумевает одновременно и сексуальность, и воинственность, а латинское слово «virtus» («отвага») происходит от «vir», то есть «мужчина». В «Киме» у Киплинга один афганец сообщает: «Когда мне было пятнадцать лет, я убил человека и зачал человека» [567] («When I was fifteen, I had shot my man and begot my man»), как будто два эти события на самом деле являлись одним.
Недостаточно объявить танго танцем задир; я бы сказал, что и танго, и милонга прямо выражают то, что многие поэты хотели выразить словами: убеждение в том, что схватка может быть праздником. В знаменитой «Истории готов»,
