В лесу мне повстречался старик, который ласково со мной поздоровался и вступил в разговор. Как любознательный путник, я расспросил прежде всего про дорогу, затем про здешние места и жителей, про богатства здешних гор и еще кое о чем в том же роде. Он разумно и словоохотливо отвечал на мои расспросы. Вместе мы дошли до русла горного потока, который опустошил целую полосу леса. Я внутренне содрогнулся, когда передо мной открылось ярко освещенное солнцем пространство. Я пропустил крестьянина вперед. Но он остановился на самой середине этого опасного места и обернулся, чтоб рассказать мне, как случилось такое опустошение. Он тут же заметил, чего мне недостает, и сразу осекся:
— Да как же это так — у вас, сударь, нет тени!
— К сожалению, это так! — со вздохом сказал я. — Во время тяжелой болезни я потерял волосы, ногти и тень. Вот, взгляните, папаша, в моем возрасте новые волосы выросли у меня седыми, ногти — короткими, а тень до сих пор никак не вырастет.
— Ишь ты, — покачал головой старик. — Без тени, ой, как скверно! Верно вы, сударь, очень скверный болезнью болели.
Но он не продолжал своего рассказа и на первом же перекрестке, не сказав ли слова, покинул меня. Горькие слезы снова выступили у меня на глазах, и бодрости как не бывало.
Печально продолжал я свой путь и больше не стремился встречаться с людьми. Я углубился в самую чащу леса, а если мне случалось пересекать пространство, освещенное солнцем, я часами выжидал, чтобы не попасться на глаза человеку. По вечерам я искал пристанища где-нибудь в деревне. Собственно я держал путь на горные рудники, где рассчитывал наняться на работу под землей, ибо понял, что только напряженная работа может спасти меня от гнетущих мыслей, не говоря уже о том, что в моем теперешнем положении мне приходилось заботиться о пропитании.
Несколько дождливых дней благоприятствовали моему путешествию, но зато пострадали мои сапоги, подметки коих были рассчитаны на графа Петера, а не на пехотного солдата. Я шел уже босиком. Пришлось приобретать новые сапоги. На следующее утро я очень серьезно занялся этим делом в местечке, где была ярмарка и где в одной лавке была выставлена на продажу подержанная и новая обувь. Я долго выбирал и торговался. Пришлось отказаться от пары новых сапог: меня отпугнула их цена, которую никак нельзя было назвать дешевой. Итак, я удовольствовался старыми, но еще хорошими и крепкими сапогами, которые с приветливой улыбкой и пожеланием счастливой дороги вручил мне за наличные смазливый белокурый паренек, торговавший в лавке. Я тут же надел их и через северные ворота вышел из города.
Я был погружен в свои мысли и не замечал, где я шагаю, потому что думал о рудниках, куда надеялся попасть сегодня к вечеру, и не знал, кем там назваться. Я не сделал еще и двухсот шагов, как заметил, что сбился с пути; я стал искать дорогу: я был в глухом, вековом бору, которого, казалось, никогда не касался топор. Я прошел еще несколько шагов: я очутился среди диких скал, поросших только мхом и каменоломом, окруженных снежными полями и ледниками. Было очень холодно, я оглянулся: лес позади меня исчез. Я сделал еще несколько шагов — вокруг царила мертвая тишина, под ногами у меня был лед; повсюду, насколько хватал глаз, простирался лед, на котором лежал тяжелый туман; солнце кровавым пятном стояло на горизонте. Холод был невыносим. Я не понимал, что со мной творится. Лютый мороз побудил меня ускорить шаги; я слышал только далекий гул воды, еще шаг — и я очутился на ледяном берегу какого-то океана. Бесчисленные стада тюленей бросились от меня в воду. Я пошел вдоль берега; опять я увидел голые скалы, землю, березовые рощи и еловые леса. Я пробежал еще несколько минут. Стало невыносимо жарко; я огляделся, я стоял среди хорошо обработанных рисовых полей и тутовых деревьев; я присел в их тени; посмотрел на часы, не прошло и четверти часа, как я оставил местечко, где была ярмарка, — мне показалось, что я сплю и вижу сон; чтобы проснуться, я укусил себя за язык; но я действительно бодрствовал. Я закрыл глаза, стараясь собраться с мыслями. И вдруг я услышал, как кто-то рядом произносил в нос непонятные слоги. Я открыл глаза: два китайца, которых нельзя было не узнать по азиатскому складу лица, даже если бы их нельзя было признать по одежде, обращались ко мне на своем языке, приветствуя меня по местному обычаю. Я встал и отступил на два шага. Китайцы исчезли, весь ландшафт резко изменился: вместо рисовых полей — деревья, леса. Я смотрел на деревья и цветущие травы; те, которые были мне известны, принадлежали к растениям, произрастающим на юго-востоке Азии. Я хотел подойти к одному дереву, шаг — и опять все изменилось. Теперь я зашагал медленно и размеренно, как новобранец, которого учат маршировать. Перед моим удивленным взором мелькали чудесные, все время менявшиеся луга, нивы, долины, горы, степи, песчаные пустыни. Сомнения быть не могло: на ногах у меня были семимильные сапоги.
В немой молитве, проливая благодарственные слезы, упал я на колени, ибо предо мной вдруг ясно предстала моя будущая судьба. За проступок, совершенный в молодые годы, я отлучен от человеческого общества, но в возмещение приведен к издавна любимой мною природе; отныне земля для меня — роскошный сад, изучение ее даст мне силы и направит мою жизнь, цель которой — наука. Это не было принятым мною решением. Просто с этой поры я трудился с смиренным, строгим, неугасимым усердием, стремясь передать то, что в ясном и совершенном первообразе видел своим внутренним оком и бывал доволен, когда переданное совпадало с первообразом.
Я поднялся и, не страшась, обвел взглядом то поле, на котором собирался пожинать урожай. Я стоял на вершинах Тибета, и солнце, восход которого я видел несколько часов тому назад, здесь уже клонилось к закату.
Я прошел Азию с востока на запад, догоняя солнце, и вступил в Африку. Я с любопытством огляделся в ней, несколько раз измерив ее во всех направлениях. Пройдя Египет, где я дивился на пирамиды и храмы, я увидел в пустыне, неподалеку от стовратных Фив[20], пещеры, в которых спасались христианские отшельники; и вдруг для меня стало ясно и несомненно: здесь твой дом. Я выбрал себе для жилья самую скрытую и в то же время поместительную, удобную и недоступную шакалам пещеру и продолжал свой путь.
У Геркулесовых столпов я перешагнул в Европу и, бегло осмотрев ее южные и северные провинции, через Северную Азию и полярные льды попал в Гренландию и Америку, пробежал по обеим частям этого материка, и зима, уже воцарившаяся на юге, быстро погнала меня с мыса Горн на север.
Я подождал, пока в Восточной Азии рассветет, и, отдохнув, двинулся дальше. Я шел через обе Америки по горной цепи, в которой расположены высшие известные нам точки земного шара. Медленно и осторожно ступал я с вершины на вершину, по пышущим огнем вулканам и снежным пикам, часто дыша с трудом; я дошел до горы св. Ильи[21] и через Берингов пролив перепрыгнул в Азию. Оттуда я двинулся по ее восточному, очень изрезанному побережью, особенно тщательно обдумывая, какие из расположенных там островов могут быть мне доступны. С полуострова Малакка мои сапоги перенесли меня на Суматру, Яву, Бали[22] и Ломбок[23]. Я попытался, не раз подвергаясь опасности и все же безуспешно, проложить себе путь на северо-запад, на Борнео и другие острова того же архипелага, через мелкие острова и рифы, которыми ощетинилось здесь море. Я должен был отказаться от этой надежды. Наконец я уселся на крайней оконечности Ломбока и заплакал, глядя на юг и восток, ибо почувствовал себя как за решеткой тюрьмы, — слишком скоро я обнаружил положенный мне предел. Чудесная Новая Голландия[24], столь существенно необходимая для познания земли и ее сотканного солнцем покрова — растительного и животного мира, — и Индийский океан с его коралловыми островами были мне недоступны, и значит, уже с самого начала все, что я соберу и создам, обречено остаться только отрывочным знанием. О Адельберт, как тщетны усилия человека!
Часто, когда в южном полушарии свирепствовала лютая зима, пытался я пройти от мыса Горн через полярные льды на запад те двести шагов, которые отделяли меня от Земли Вандимена и Новой Голландии, не думая об обратном пути, — пусть даже этой узкой печальной полоске суши суждено сомкнуться надо мной, как крышке гроба, — с безумной отвагой отчаяния перепрыгивал я с одной дрейфующей льдины на другую, не отступая перед стужей и морем. Напрасно — я все еще не попал в Новую Голландию! Всякий раз я возвращался обратно на Ломбок, садился там на край мыса и снова плакал, глядя на юг и восток, ибо чувствовал себя как за решеткой тюрьмы.
Наконец я все же покинул этот остров и с грустью в сердце вступил на Азиатский континент; затем, догоняя утреннюю зарю, я прошел на запад и еще ночью пришел домой, в Фиваиду, откуда вышел накануне вечером.
