Кабачок открывался каждый вечер как положено, и странное дело — когда в двери враскачку вваливался Марвин Мэйси с горбуном по пятам, она его вон не выставляла. Даже наливала ему бесплатно и улыбалась при этом дико и криво. А в то же время устроила ему на болотах западню — такую ужасную, что, попадись он в нее, точно бы убился. Она позволяла Братишке Лаймону приглашать его в воскресенье на обед, а сама подножки ставила, когда он уже по ступенькам спускался. Пустилась развлекать Братишку Лаймона во все тяжкие — брала его в утомительные поездки на разные представления в далеких местах, по тридцать миль зараз на автомобиле покрывала, чтобы только свозить его на летний учительский сбор или в Форкс-Фоллз, парад посмотреть. Смутное, в общем, время настало для мисс Амелии. По мнению большинства людей, чудила она чем дальше, тем больше, и всем интересно было поглядеть, чем дело закончится.
Снова похолодало, на городок уселась зима, а ночь наставала, еще не успеет последняя смена на фабрике закончиться. Детишки спали, не снимая одежды, а женщины задирали сзади юбки, чтобы мечтательно погреться у очагов. После дождя грязь на дорогах перемерзала колдобинами, из окон домишек слабо мерцали лампы, а персиковые деревья скукожились и облетели. В темные, безмолвные ночи зимы кабачок становился теплым сердцем всего городка — так ярко светились там огни, что видать их было за четверть мили. Огромная железная печь в глубине комнаты ревела, потрескивала и наливалась красным жаром. Мисс Амелия сшила на окна красные занавески, а у заезжего торговца купила большую связку бумажных роз, которые смотрелись совсем как настоящие.
Но не только тепло, украшения и яркий свет делали кабачок кабачком. Была и более глубокая причина, почему городишке он был так дорог. И причиной той была гордость, не ведомая прежде этим местам. Чтобы понять эту новую гордость, следует держать в памяти дешевизну человеческой жизни вообще. К фабрике всегда прибивалось множество людей — но очень редко каждой семье хватало еды, одежи или навара на всех. Жизнь могла превратиться в одну нескончаемую тусклую свару — лишь бы добыть себе малость какую, перебиться с хлеба на воду. Но больше всего с толку сбивало вот что: у всех полезных вещей есть своя цена, и купить их можно только за деньги — поскольку так уж мир устроен. Ты без лишних рассуждений знаешь цену кипы хлопка или кварты патоки. А на человеческую жизнь никакого ценника не пришпилили — она и дается нам бесплатно, и отбирается неоплаченной. Чего ж она стоит? Оглянись вокруг — сплошь и рядом цена ее кажется либо слишком маленькой, либо и вовсе никакой. Часто надрываешься, потеешь, а лучше ничего не становится — вот и закрадывается в душу чувство, что стоишь ты немногого.
Новую же гордость, которую принес в это место кабачок, чувствовали все, и даже детишки. Ибо для того, чтобы в него зайти, не нужно было покупать себе обед или порцию выпивки. Холодные напитки в бутылках стоили никель. А если даже этого не мог себе позволить, у мисс Амелии имелся напиток под названием «Вишневый Сок» — пенни за стаканчик, розовый и очень сладкий. Почти все, за исключением преподобного Т. М. Уиллина, заходили в кабачок хотя бы раз в неделю. Детишкам же нравится спать в чужих домах и есть за столом у соседа: в таких случаях они прилично себя ведут и полны гордости. Вот и обитатели городка так же гордились, когда сидели за столиками в кабачке. Перед тем, как пойти к мисс Амелии, они мылись и очень вежливо скребли подошвами о порог, входя внутрь. И там хотя бы на несколько часов горькое знание того, что стоишь ты в этом мире немного, могло притихнуть.
Особую пользу приносил кабачок холостякам, неудачникам и чахоточным. И вот здесь следует заметить, что имелись все причины подозревать: Братишка Лаймон болел чахоткой. Сама яркость его серых глаз, настойчивость, разговорчивость, сам его кашель — все это были верные признаки. Помимо этого, есть поверье, что между горбатой спиной и чахоткой существует какая-то связь. Но стоило лишь намекнуть об этом мисс Амелии, как она впадала в неистовство: отрицала симптомы с горькой яростью, а сама втихомолку потчевала Братишку Лаймона горячими компрессами на грудь, «Средством от Крупа» и тому подобным. А в ту зиму кашель у горбуна стал еще хуже, и время от времени даже в холодный день покрывался он тяжелым потом. Однако и это не мешало ему липнуть к Марвину Мэйси.
С утра пораньше он уходил из дому, шел к задней двери домишки миссис Хэйл и там все ждал, ждал и ждал — Марвин Мэйси не любил просыпаться рано. Горбун стоял под окнами и тихонько звал. Голосок у него был, как у тех детишек, что сидят терпеливо на корточках перед крохотными норками в земле, где, как они верят, должны жить жуки-скакуны, ковыряются в них соломинками от веников и зовут — жалобно так: «Жук-скакун, жук-скакун, улетай на небо, там твои детки кушают конфетки. Жучиха-скакуниха, жучиха-скакуниха, выходи на белый свет, дом твой горит, деткам выйти велит». Вот таким вот голоском — печальным, льстивым и обреченным — звал каждое утро горбун Марвина Мэйси по имени. Когда Марвин Мэйси наконец выходил на белый свет, Братишка Лаймон плелся за ним по всему городу, а иногда они вместе пропадали на целый день в болотах.
Мисс Амелия же продолжала делать самое худшее в своей жизни — идти по нескольким дорожкам сразу. Когда Братишка Лаймон уходил из дома, она не звала его обратно, а только стояла посреди дороги и смотрела потерянно вслед, пока он не скрывался из виду. Почти каждый день Марвин Мэйси заявлялся вместе с горбуном к обеду и ел за ее столом. Мисс Амелия открывала консервированные персики и стол хорошо накрывала — ветчина или курица, большие миски жареной мамалыги, зимний горошек. Это правда, что как-то раз мисс Амелия попыталась Марвина Мэйси отравить — но произошла ошибка, тарелки перепутали, и отравленное блюдо она съела сама. Это дало о себе знать быстро — еда чуточку горчила, и в тот день мисс Амелия обед так и не доела. Только сидела, откинувшись на спинку стула, щупала мускулы и поглядывала на Марвина Мэйси.
Каждый вечер Марвин Мэйси приходил в кабачок и усаживался за самый лучший и большой стол — тот, что стоял в центре комнаты. Братишка Лаймон приносил ему выпить, за что тот не платил ни цента. Марвин Мэйси же отмахивался от горбуна, как от гнуса болотного, и не только благодарности никакой не выказывал за подобные услуги, но если горбун попадался ему под ноги, бывало, смазывал его тыльной стороной ладони или говорил: «Пошел вон, Калека, — я тебе волосенки-то пообщипаю». Когда такое случалось, мисс Амелия выходила из-за прилавка и приближалась к Марвину Мэйси очень медленно, стиснув кулаки, а ее странненькое красное платье нелепо хлопало по костлявым коленям. Марвин Мэйси тогда тоже сжимал кулаки, и ходили они долго и грозно друг вокруг дружки. Однако, хоть все и глядели на них во все глаза, затаив дыхание, ничего из этого не выходило. Ибо время драки еще не созрело.
И еще одна причина есть, по которой ту зиму помнят до сих пор и по-прежнему говорят о ней. Великая вещь случилась тогда. Проснулись люди второго января и увидели, что весь мир вокруг совершенно преобразился. Маленькие дети несмышленые в окна выглянули и пришли в такое замешательство, что расплакались. Старики в память заглядывали, но ничего подобного такому явлению в этой местности не припоминали. Ибо в одну ночь — снег выпал. В самые темные часы после полуночи на городок начали падать смутные снежные хлопья. К заре всю землю покрыло, и странным снегом этим занесло рубиновые окна церквушки и выбелило крыши. От снега весь городок стал каким-то искаженным и промозглым. Двухкомнатные хибарки фабричных оказались грязными, кособокими и вообще, казалось, готовы были рухнуть; всё почему-то потемнело и съежилось. Но сам снег — в нем светилась такая красота, которой люди здесь раньше не видали. Он не был белым, каким его представляют себе северяне; он играл мягкими оттенками голубого и серебристого, а небо казалось нежно, серебристо серым. А сонная тишь падающего снега — когда еще городок бывал так безмолвен?
Люди отозвались на снегопад по-разному. Мисс Амелия, выглянув в окно, задумчиво пошевелила босыми пальцами и собрала потуже на шее воротник ночнушки. Она постояла у окна какое-то время, а затем принялась закрывать ставни и запирать все окна в доме. Закрыла всё, зажгла все лампы и сурово уселась за стол с миской жареной овсянки. Причина была не в том, что мисс Амелия испугалась снегопада. Просто она не могла сразу высказать свое мнение об этом новом событии, а если она точно и определенно не понимала, что по этому поводу думает (как бывало почти всегда), то предпочитала не обращать на него вообще никакого внимания. За всю ее жизнь снег не падал в этих местах ни разу, и она никогда и никак о нем прежде не задумывалась. Но если бы она признала этот снегопад, пришлось бы принимать какое-то решение, а в те дни смуты в ее жизни и так хватало. Поэтому она мыкалась по мрачному дому, освещенному лампами, и делала вид, что ничего не происходит. Братишка Лаймон, напротив, подскакивал в дичайшем возбуждении, и когда мисс Амелия отвернулась, чтобы положить ему в тарелку завтрак, тихонько выскользнул наружу.
