Карсон Маккалерс - Затравленный

Перевел Артем Липатов

Еще на углу Хью начал выглядывать мать, но во дворе ее не было. Иногда она копалась в узкой клумбе с весенними цветами — иберийкой, турецкой гвоздикой, лобелией (она научила его названиям) — но сегодня перед домом на зеленой лужайке, обрамленной цветочным многоцветьем, под хрупким апрельским солнышком было пусто. Хью побежал по тротуару, Джон — за ним. В два прыжка они одолели крыльцо, и дверь захлопнулась за ними.

— Мама! — позвал Хью.

Тишина ничего не ответила. Они стояли в пустом холле с навощеными полами, и Хью почувствовал: что‑то не так. В камине гостиной не горел огонь, а он привык к его мерцанию в холода, и комната в этот первый теплый день выглядела странно голой и безрадостной. Хью поежился. Хорошо, что с ним Джон. Солнце освещало красный кусок на цветастом ковре. Ярко–красный, темно–красный, мертво–красный — Хью вдруг стало дурно от зябкого воспоминания о «том разе». Красное почернело перед глазами.

— В чем дело, Браун? — спросил Джон. — Ты такой бледный.

Хью вздрогнул и потер лоб.

— Ни в чем. Пошли лучше на кухню.

— Я не могу сидеть долго, — сказал Джон. — Я должен продать эти билеты. Надо поесть и бежать.

Кухня с чистыми клетчатыми полотенцами и вымытыми кастрюлями сегодня была лучшей комнатой во всем доме. На эмалированной крышке стола лежал лимонный пирог, который она испекла. Успокоенный обычным видом кухни и пирогом, Хью отступил в холл и задрал голову к верхней площадке лестницы:

— Мама! Мамочка!

Ответа снова не было.

— Этот пирог моя мама испекла, — сказал он. Он быстро отыскал нож и воткнул в самую середину — унять растущее чувство ужаса.

— А тебе можно его резать, Браун?

— Ясное дело, Лэйни.

Нынешней весной они звали друг друга по фамилиям, если не забывали уговор. Хью это казалось лихим, взрослым и почему‑то — благородным. Джон нравился Хью больше других мальчишек из школы. Он был на два года старше, и по сравнению с ним остальные казались скопищем придурков. Джон учился лучше всех в классе — башковитый, но в учительских любимчиках не ходил, а к тому же был лучшим спортсменом. Хью только перешел в старшие классы, друзей у него было немного — он держался несколько отчужденно, потому что очень боялся.

— У мамы для меня всегда есть что‑нибудь вкусное после школы. — Хью положил Джону — Лэйни — на блюдце большой кусок пирога.

— Пирог, безусловно, классный.

— Корочка — из дробленого крекера, а не из простого теста, — сказал Хью, — потому что с мукой много возни. Нам кажется, крекеры ничуть не хуже. Конечно, мама может и обычный пирог из муки испечь, если захочет.

Хью не сиделось на месте; он ходил по кухне взад–вперед и откусывал пирог, держа ломоть в руке. Его каштановые волосы торчали дыбом — он нервно ерошил их, — а мягкие золотисто–карие глаза наполняло страдальческое недоумение. Джон, сидевший за столом, почувствовал, что Хью не по себе, и оплел одной ногой другую, болтавшуюся.

— Я действительно должен продать эти билеты «Клуба Веселья».

— Не ходи, а? У тебя еще весь день впереди. — Хью боялся пустого дома. Ему нужен Джон, нужен хоть кто‑нибудь; больше всего ему нужно слышать голос матери, знать, что она с ним, дома. — Может, мама в ванной, — сказал он. — Я еще покричу.

Ответом на его третий зов вновь была тишина.

— Наверное, она пошла в кино или за покупками, или еще куда.

— Нет, — ответил Хью. — Она бы оставила записку. Она всегда так делает, если уходит куда‑то, а я должен прийти из школы.

— Мы же не искали записку, — сказал Джон. — Может, она оставила ее под ковриком или в гостиной где‑нибудь.

Хью был безутешен.

— Нет. Она бы оставила ее прямо под пирогом. Она знает, что я всегда сразу бегу на кухню.

— Может, ей позвонили, или она вдруг вспомнила, что должна сделать что‑нибудь.

— Ну, может быть. Она папе говорила, что на днях собирается себе одежды купить.

Но этот всплеск надежды не дожил даже до конца фразы. Хью откинул волосы назад и рванулся из комнаты.

— Я лучше наверху погляжу. Пока ты здесь сидишь.

Он остановился, схватившись за столб винтовой лестницы; от запаха лака, от закрытой белой двери в ванную «тот раз» ожил перед глазами снова. Он уцепился за столб — ноги отказывались подниматься наверх. Снова завертелось красное, болезненно–темное. Хью опустился на пол. «Зажми голову между колен», — приказал он себе, вспомнив скаутские правила первой помощи.

— Хью! — позвал Джон. — Хью!

Голова переставала кружиться, и Хью разозлился: Лэйни назвал его обычным именем, решил, что Хью — маменькин сынок, недостойный того, чтоб его звали по фамилии, так благородно и лихо, как бывало раньше. Когда он вернулся на кухню, тошнота прошла совсем.

— Браун, — сказал Джон, и досада сразу исчезла. — Есть в этом заведении кое‑что из‑под коровы? Такая белая, текучая жидкость. По–французски называется lait. А здесь мы зовем ее старым добрым молоком.

До Хью сначала не дошло.

— О, Лэйни, я — осел! Пожалуйста, прости меня. Я правда забыл. — Он достал из холодильника молоко и принес два стакана. — Я не подумал. Отвлекся.

— Я знаю, — сказал Джон. Спустя секунду он тихо спросил, пристально глядя Хью в глаза: — А почему ты так о ней беспокоишься? Она болеет, Хью?

Хью знал, что сейчас в том, что его назвали по имени, нет ничего обидного: Джон говорил слишком серьезно. Джон нравился ему больше всех остальных друзей, которые у него были. Сидеть с ним за столом казалось очень правильным и даже безопасным. Хью смотрел в серые, спокойные глаза Джона, и эта целебная близость смягчала ужас.

Джон спросил снова, так же настойчиво:

— Хью, твоя мать больна?

Хью не ответил бы никому другому. Он ни с кем не разговаривал о матери, кроме отца, но даже такие всплески задушевности были редкими, тайными. Они с отцом касались этого, только когда были заняты чем‑то: плотничали, например, или те два раза, когда ходили в лес на охоту, или готовили ужин, или мыли посуду.

— Не то чтобы больна, — ответил он. — Но мы с папой за нее переживаем. По крайней мере, раньше переживали.

— Что‑то с сердцем?

Голос Хью напрягся:

— Ты слыхал, как я подрался с этим уродом Клемом Робертсом? Я его поганой рожей прямо в гравий сунул, вообще чуть не убил. У него до сих пор шрамы — по крайней мере, дня два весь в бинтах ходил. Меня потом неделю после уроков оставляли. Но я чуть не убил его. Да и убил бы, если бы мистер Пакстон меня не оттащил.

— Слыхал.

— А знаешь, почему я хотел его убить?

Джон на мгновение отвел взгляд.

Хью напрягся сильней; мальчишеские руки, все в ссадинах, вцепились с край стола; он глубоко и хрипло вздохнул.

— Этот урод рассказывал всем, что моя мать была в Милледжвилле. Трепался, что моя мать — ненормальная.

— Вот же ублюдок.

Хью произнес ясно и потерянно:

— Она действительно была в Милледжвилле. Но это не значит, что она сумасшедшая, — быстро добавил он. — Эта большая больница, на весь штат, и там есть корпуса для сумасшедших, и другие — для тех, кто просто болеет. Мама просто немного болела. Мы с папой подумали и решили, что в милледжвилльской больнице отличные врачи, и там за нею будет хороший уход. Но она нормальнее кого угодно на свете. Ты же знаешь мою маму, Джон. — И он снова сказал: — Мне надо сходить наверх.

— Я всегда считал, что твоя мама — одна из самых приятных дам в этом городе.

— Понимаешь, с мамой странная вещь случилась, и после этого ей стало грустно.

Признание, эти первые потаенные слова, вскрыло нарыв секрета в мальчишеском сердце, и Хью заговорил быстрее — настойчиво, находя в этом неожиданное облегчение.

— В том году мама решила, что у нее будет маленький ребеночек. Она договорилась об этом с папой и со мной, — сказал он с гордостью. — Мы хотели девочку. Я собирался выбрать ей имя. Мы так радовались. Я откопал все свои старые игрушки — электрический поезд с рельсами… Я хотел назвать ее Кристал — как тебе такое имя для девочки? Что‑то яркое и изысканное, скажи?

— И малышка родилась мертвой?

Даже при Джоне уши Хью вспыхнули, и он взялся за них холодными руками.

— Нет, это называется «опухоль». Вот что было с мамой. И ей в больнице сделали операцию. — Ему было стыдно, и говорил он очень тихо. — А потом она, как сказали, «сильно изменилась». — Ужасно произносить такие слова. — После этого ей стало грустно. Папа сказал, что это потрясение нервной системы. Так у женщин бывает: когда просто грустно и нет сил.

Хотя на кухне не было ничего красного, нигде ничего красного не было, Хью опять подобрался к «тому разу».

— И однажды она просто сдалась — однажды прошлой осенью. — Глаза Хью широко открылись и вспыхнули: он снова поднимался по лестнице и открывал дверь ванной, — и сейчас прикрыл глаза рукой, чтобы отогнать воспоминание. — Она хотела… ну, поранить себя. Я нашел ее, когда пришел из школы.