- Ты тоже поезжай в Вашингтон, - успокаивал ее Болтон. - Поезжай, дорогая.
- Я не поеду! С этой-то девчонкой. Не поеду. Пусть она получает. Она заполучила Джаспера и теперь пусть забирает медаль.
- Ты должна поехать, - убеждал ее муж. - Я тебя отвезу. Ты должна туда поехать ради Джаспера.
Она клялась, что не поедет. Но отправилась в Вашингтон и видела, как этой девчонке вручали медаль. Однако и у нее были свои радости. Большие люди пожимали ей руку, поздравляли ее, бормотали соболезнования. Правда, когда она вернулась в гостиничный номер и увидела в газете фотографию, фотографию этой девчонки с медалью и себя где-то на заднем плане, на душе у нее стало так горько, как никогда и ни от чего раньше. Она изорвала газету и бросилась на кровать. У нее всё отняли.
Гораздо лучше было в Бардсвилле. Граждане Бардсвилла знали, кто такая миссис Лавхарт и кто эта Мэрфи. Поэтому на торжествах в Бардсвилле этой девчонке не удалось ее оттереть. Она сидела на эстраде возле мэра, тут же находились ее муж, которому предстояло выступать, священник церкви Святого Луки и полковник Малькольм из гарнизона, расположенного в позабытом округе ее детства. Девчонка тоже была здесь, но сидела где-то в стороне, перепуганная и потерянная. Миссис Лавхарт видела ее краешком глаза. И радовалась увиденному. Не умеет держаться, думала она. Не знает, что делать с руками, ковыряет ногти. Незаметно распрямила на коленях собственные, красивой формы, наманикюренные пальчики и, слегка наклонив голову, с характерным для нее скромным видом стала их рассматривать.
Болтон Лавхарт произнес лучшую речь в своей жизни. Вначале слова выходили медленно, с запинками, жесты были неловкими и скованными. Первые несколько минут голос гудел монотонно, Болтон говорил то, чего от него ждали, но люди все равно напрягали слух, чтобы расслышать его среди сдавленных покашливаний и осторожного шарканья подошв. Затем, все еще неуверенно, сухим, наставительным тоном школьного учителя или директора воскресной школы, он произнес:
- Мы собрались здесь сегодня не для того, чтобы прославлять Джаспера Партона. Он не нуждается в почестях. Эта медаль - высочайшее признание страной заслуг своего гражданина - ничего не прибавит его славе. Равно как любого другого, павшего на далекой чужбине. Им не нужны почести. Мы собрались здесь сегодня, потому что это мы прославлены. Им, Джаспером. Потому что однажды утром, на чужбине, он нас прославил. Прославил Бардсвилл и всех нас. Мы скорбим о нем. Я скорблю о нем. Он не был моим сыном. У меня нет сына. Но мне хочется думать о нем как о сыне. Мне хочется думать о нем и обо всех ушедших от нас как о своих сыновьях. Ибо все они наши сыновья... каждый из них - сын каждого из нас... мне хочется думать о нем как о своем сыне... ибо все они... каждого из нас...
Он не мог продолжать. Он не разрыдался. Лицо его не выражало никаких чувств. Он просто замолчал, слова не шли с языка. Какое-то время он смотрел в толпу, потом повернулся и колом опустился на стул.
А после была музыка. Стоя пели национальный гимн.
На последовавшем затем приеме он спокойно, почти как во сне, стоял рядом с миссис Лавхарт, а люди подходили и жали им руки.
Правда, Джени Мэрфи скрылась. Ушла с площади и по темным улицам, не в силах больше сдерживать слезы, добралась до переулка на окраине, где стоял дом старого Тома Мэрфи.
Теперь разговоры были только о победах, о них трубили газеты и радио. Окончательная победа была не за горами. Домохозяйки уже недовольно ворчали в очередях за мясом. Иногда поздно вечером можно было видеть, как солдат из гарнизона голосует на шоссе возле города, а машины со свистом проносятся мимо. Все знали, что эти мальчики не поедут воевать в Европу, сражаться в джунглях, на заснеженных горах или среди городских руин. Не погибнут на чужбине. Их продержат некоторое время в гарнизонах, а потом отпустят по домам. Они стали помехой, обузой и еще чем похуже. От них устали даже лавочники и владельцы кафе. Но не Болтон Лавхарт. Он делал для них все что мог. У Лавхартов по-прежнему устраивали вечеринки, где было вдоволь пива, бутербродов, сигарет и радио включалось на полную громкость.
Он по-прежнему посещал собрания комитетов, пытался организовать солдатский досуг, распространял облигации и собирал деньги для Красного Креста. По-прежнему останавливал прохожих и пересказывал им только что прочитанное, не забывая упомянуть о Джаспере:
- Вы ведь знали Джаспера... моего мальчика, что погиб в Италии... так вот он, бывало, говорил, он предрекал...
Но люди слушали его не так внимательно, как раньше. Они смотрели по сторонам, им не терпелось уйти.
Как-то вечером он отправился за десять миль от Бардсвилла на выездную продажу облигаций в одну деревню. Вернулся поздно, далеко за полночь. Мистер Симмонс, приходской священник, высадил его у ворот и уехал. Болтон Лавхарт увидел, что в гостиной горит свет. Наверно, жена решила его дождаться, предположил он, хотя это было не в ее правилах. Открыв входную дверь, он увидел на столе две мужские шляпы. А уже из коридора увидел, что посреди гостиной стоят двое мужчин и ждут его. В одном из них он узнал Милта Саггса, шерифа. Другой был ему незнаком, однако не вызывало сомнений, что это человек шерифа.
Шериф извинился:
- Мы только что вошли. - Добавил: - Никто не отзывался, дверь была открыта, и мы вошли. Надеюсь, вы не сердитесь.
- Разумеется, нет, - ответил Болтон, но на его лице застыл вопрос.
Шериф неловко переминался с ноги на ногу.
- Мистер Лавхарт, - наконец решился он, - это... это касается миссис Лавхарт.
- Что?
- Это касается миссис Лавхарт, - сказал шериф и снова запнулся.
- Говорите, - приказал Болтон Лавхарт. - Говорите же!
- В общем... - произнес шериф. - В общем... - Потом собрался с духом и сказал: - Она умерла. Погибла.
Миссис Лавхарт погибла в автокатастрофе, произошедшей в тот вечер на шоссе. Она и некий капитан Картрайт, находившийся за рулем, в десяти милях от города на большой скорости врезались в зад стоящего на обочине грузовика. Оба были пьяны. Болтон Лавхарт знал капитана Картрайта, грузного, краснолицего детину, лет пятидесяти с гаком; до войны он служил сержантом, за боевые заслуги был произведен в офицеры и направлен в учебный лагерь. Он изредка захаживал к ним. При столкновении они с миссис Лавхарт погибли мгновенно. Тела были страшно изуродованы.
Отгремели последние победы. На разрушенных улицах Берлина пролилась последняя кровь. Однажды утром, на другом полушарии, американская эскадра подошла к сказочному острову, десантные суда, как водяные пауки, тучами двинулись к берегу, небо усеяли самолеты, и началась бомбежка. В Бардсвилле знали, как это происходит. После фильма обычно пускали хронику. Потом на Хиросиму упала бомба.
Болтону Лавхарту, однако, было все равно. Уже который день он допоздна засиживался на чердаке, у стола, на котором были разложены бруски мягкой сосны, клееварка, проволока, шило, нож, тюбики с краской и кисточки, кусочки ткани, иголки, ножницы. Наконец-то он вернулся к себе.
Несколько дальновидных деловых людей создали в Бардсвилле акционерное общество и выкупили военный завод, производивший патроны для стрелкового оружия. Теперь на нем будут делать пластмассу. После забастовки старая мебельная фабрика работает круглосуточно. На окраинах города, на месте ветхих лачуг, где обитали во время войны рабочие, возводятся новые дома. Сами же рабочие - понаехавшие с красноглиняных холмов на юге, с берегов ленивых, пунктирных, изобилующих змеями речек, что текут в Миссисипи, из придорожных поселков и мемфисских трущоб, - как полагает Торговая палата, в большинстве своем здесь и останутся. В Бардсвилле теперь насчитывается около двадцати тысяч жителей.
Джени Мэрфи недавно вышла замуж. Время невыносимой боли осталось позади. Боль причиняла не только потеря Джаспера Партона, столь ею любимого, но и чувство вины. Она считала себя причиной его гибели. Она согрешила, живя с ним в нецерковном браке, и в наказание за это потеряла его. Долгое время она была на грани самоубийства, особенно после поездки в Вашингтон и медали, публичного свидетельства ее вины. Она изо всех сил боролась с собой, казалось, что она умрет. Нельзя день и ночь испытывать такую боль и жить. Она ничего не могла поделать, увещевания отца Доннелли не приносили ей облегчения.
Но она жила. И вышла замуж за Марри Джеймса, большого спокойного мужчину, очень сильного и доброго, на десять лет ее старше, который работал мастером на мебельной фабрике. Он во всех отношениях удовлетворяет ее гораздо больше, чем Джаспер Партон, и она даже любит его больше, чем когда-то Джаспера. Она сознает это и сознает, что этим окончательно убила бедного, тщеславного, простецкого весельчака, вращавшего глазами, своего героя Джаспера. Иногда она просыпается по ночам и, возвращаясь из новой вины в теперешнее счастье, плачет сладко и беззвучно, а потом сжимает в ладонях большую грубую руку Марри Джеймса и лежит, прислушиваясь к его дыханию.
