Слезы катились по лицу о. Серафима, и не маленьким, некрасивым человеком сидел он сейчас перед нами, а весь скорбный, но светлый, и лицо его светилось несказанной грустной добротой.
«За несколько минут до своего смертного упокоения о. Агапит вдруг обрел силы и, обращаясь к окружающим, подозвав о. Иеракса и меня, сказал: «Молитесь Господу, Пресвятой Богородице, умоляйте о прощении грехов ваших, молитесь о людях страждущих, несчастных, и любите окружающих Вас и помогайте им. Друг друга тяготы носите и тем исполните закон Христов». Трижды перекрестил нас и, уронив руку, стал тихо угасать».
Здесь старенький о. Серафим заплакал, смущаясь и отворачивая лицо от нас. Мы хотели уйти, но о. Арсений остановил нас. Успокоившись, о. Серафим продолжил свой рассказ.
«Монастырь и даже скит еще полусуществовали, я был выброшен из монастыря и поселился в деревне на Николо-Рожке около церкви, которая на высоком берегу возвышалась, белая, стройная. Когда поднимался на колокольню, открывался неописуемо красивый вид на озеро Селигер с его бесчисленными островами, вдалеке виднелись церкви и колокольни Нило-Столобенского монастыря, дорогого моему сердцу. В 1923 г. меня арестовали, отвезли в город Осташков. Просидел долго, в тюрьмах издевались всячески и, как «антисоветского деятеля и вредного элемента», приговорили к пяти годам заключения, конечно, без какого-либо суда надо мной. До 1956 г. находился беспрерывно в лагерях. Когда пять лет моего срока кончались, вызывали в управление лагеря и сообщали, что «особое совещание» продлило срок заключения еще на пять лет.
Первый лагерь был Соловецкий (СЛОН). Если во всех лагерях заключенные были бесправны, то в Соловках они были трижды бесправны. Тебя могли отвести за угол храма и без приговора, а может быть, и ради «забавы», на краю ямы выстрелить в затылок или, повернув к себе лицом и отойдя на пять–шесть шагов, чтобы ты не вырвал направленный на тебя наган, выстрелить в лицо или в сердце и еще полуживого закопать в землю. Видел сказанное своими глазами.
Первое время был на разных работах, но на лесоповал в бригады не брали, в землекопы тоже, слишком был мал и слаб, а использовали на мелких, но труднейших работах: носить сотни ведер воды, разжигать костры в мороз для обогрева охраны и работающих заключенных, да и многое другое, перечислять не буду. Потом у лагерной администрации возникла идея, что выгребать человеческие нечистоты, убирать отхожие места – наиболее подходящая работа для монахов, священников, архиереев. Двадцать восемь из тридцати лет лагерного срока занимался этой работой. В какой бы лагерь ни переводили, сразу назначали на уборку нечистот – возможно, в моем деле имелось такое указание. Работа тяжелая, особенно зимой, ломом и скребком надо счищать смерзшуюся массу, вывозить на санках или таскать в ведрах. Запах въедается в твою одежду, руки, лицо, тебя все сторонятся, ругают, а иногда и бьют. Лагерная администрация с особым удовольствием направляла служителей Церкви на подобные работы, говоря при этом: «Тебе это подручно, ты же из попов», добавляя богохульные слова в адрес Церкви и обрядов. Господи! Какое же это было бесправие, надругательство, желание оскорбить веру, растоптать человеческую душу.
Иногда приходил в отчаяние – грязный, пропитанный отвратительным смрадом, не мог избавиться от грязи. Воды мало, а зимой она была ледяной. Грязными руками должен был брать хлеб, баланду, кашу, слушать ругань, обращенную ко мне. Было ужасно, но угнетало, что, вознося молитвы Господу, Пресвятой Богородице, святым, не мог налагать на себя крестного знамения – руки в грязи, кругом горы грязи. Решил молиться только тогда, когда приводил себя в порядок, мыл руки, лицо, чистил одежду, но заметил, что во время грязной работы суетные мысли стали одолевать меня, уводя от монашеского устроения.
На правильный путь меня наставил архиепископ Иларион (Троицкий)[15]. Мы встретились с ним в Соловках, его также направили на уборку нечистот. «Владыка! – обратился я к нему. – Что мне делать, убираю нечистоты, иеромонах я, обязан денно и нощно молиться, но как могу, грязный, пакостный? Крестного знамения рукой такой не положишь. Что делать? Мысли суетные стали одолевать».
Владыка Иларион сказал: «Необходимо молиться и молиться так, чтобы окружающий Вас мир ушел и в душе жила только одна молитва. Грязной рукой крестного знамения не кладите на себя, а мысленно возведите глаза вверх, потом вниз, направо и налево. Вы совершите крестное знамение, а в бараке, очистившись от грязи, креститесь рукой. Молясь во время работы, уйдя в молитву, не будете видеть грязь и смрад. Так делаю я, и это помогает переносить все тяжести. Господь избавит Вас от суетных мыслей; вспомните, чему учил Вас наставник и учитель – о. Агапит». Благословил и, словно проникая во что-то неведомое, произнес: «Вам ли спрашивать меня? Вы были келейником о. Агапита и должны сами понимать, что нужно делать; помогайте всем людям, чем можете, – в этом завет Господа». Я глубоко чтил Владыку, свято исполнял его завет и помню, что довольно скоро его увезли с Соловков, о чем я жалел. Вначале трудно было собраться, сосредоточиться, но месяца через два, молясь все время, перестал ощущать смрад, грязь и уходил в совершенно иной мир. Рядом становились о. Агапит, о. Иеракс, моя мама, молился так же, как в келье рядом с о. Агапитом, и делая грязную работу, словно послушание, забывал о ней. Душа наполнилась молитвой, и я мысленно крестился движением глаз, как учил архиепископ Иларион. Конечно, бывали дни, когда я не мог собраться, сосредоточиться, уйти из окружающей обстановки, но чем дальше шло время моего лагерного заключения, тем меньше и меньше становилось таких дней.
До 1928 г. пробыл на Соловках, а потом странствовал по десяткам лагерей, был на Вишере, под Пермью, на Воркуте, в разных лагерях Урала и Сибири – в основном эти лагеря занимались строительством больших заводов или закрытых городов. Когда был на Соловках, временно направили в «лесной» лагерь на лесоповал под Кемью, пробыл в нем долго и с ужасом вспоминаю, что творилось в нем. Осенью начался повальный сыпной тиф, умирало до половины заключенных, а в некоторых бараках еще больше. Бараки были нестандартные, построены кое-как, наш барак огромный, длинный – таких бараков никогда не видел – вмещал двести заключенных. Лагерное начальство объявило своеобразный карантин. Буду рассказывать о своем бараке, он был самым «смертным». Двери барака закрыли снаружи, внизу двери вырезали лаз, чтобы через него можно было протолкнуть человеческий труп из барака, дрова в барак и ведро с дегтем. Врезали в двери раздаточное окно для передачи пищи. В нашем бараке в день умирало от пяти до двенадцати человек, их подтаскивали к лазу двери и кричали: «Мертвяк!» А дальше их крючьями вытаскивали похоронщики. К вечеру через лаз заталкивали в барак дрова. Два раза в день открывалось раздаточное окно и раздавался крик: «Раздача жратвы». Заключенные подходили к окошку, им лили баланду в миску, туда же бросали кашу и давали пайку хлеба. Получать пищу подходили только ходячие, остальные были в бреду или настолько слабы, что не могли подняться. Некоторые ходячие заключенные, взяв миски больных, брали для них еду и кормили слабых выздоравливающих или больных, другие получали еду за больных и сами съедали ее, таких было большинство.
На нижних нарах против меня лежал большого роста человек по кличке «Якорь». Кто он был, я не знал. Первое время, когда он заболел, уголовники внимательно ухаживали за ним, но, увидев, что он умирает, перестали. Когда он был здоров, все в бараке боялись его, был он жесток со всеми. Ухаживать взялся я, недели две ходил за ним и кормил. Уголовник «Якорь» поправился, встал на ноги и навел железную дисциплину в бараке, заставил ухаживать за больными и кормить их. Меня, выходившего его от болезни, не замечал и со мной не говорил.
Эпидемия сыпного тифа, внезапно начавшаяся, так же внезапно и закончилась. Из двухсот человек выжило около шестидесяти. Упомянул о ведре с дегтем – все в бараке во время эпидемии обязаны были натираться дегтем, лежачих обтирали не болевшие. Никогда не слышал о лечении дегтем, но, может быть, он прекратил эпидемию? Я, слава Богу, сыпным тифом не заболел. Ухаживая за больными, по-прежнему убирал нечистоты и барак – уборщик умер.
Прошло дней пять, трупов больше не было. Открыли дверь, сказав: «Болеть теперь не будете, иммунитет выработался у тех, кто болел, а у неболевших – врожденный». Послали в барачную баню, выдали даже мыло и «новую» одежду б/у (бывшую в употреблении) и на другой день послали на лесоповал. Господь силы давал на все: за больными ухаживать, работу свою грязную делать, барак убирать и не заболеть сыпным тифом, хотя насекомых по мне сотни ползали. Но когда дегтем начал мазаться, пропали.
Помню, лежу усталый после поверки на своих нижних нарах, подошел заключенный «Якорь», молча сел рядом со мной и сказал: «Выходил, спас меня, спасибо. Может быть, когда на волю выйдешь, одинокий ты и больной, помощь понадобится, запомни адрес», – и назвал г. Владимир, далее улицу, дом, квартиру. – «Повтори», – говорит. Я повторил. «Придешь, скажешь, что от Степана Глушко, помогут. Не бойся». Протянул руку, пожал мою и ушел. Скоро перевели меня опять на Соловки, прежней работой заниматься. Уголовники не обижали, отбирать было нечего, иногда пайку хлеба выхватывали, да редко это бывало. Господь милостив был ко мне.
