Ну мог ли я ввиду подобного расположения приходить не часто? Ей-богу, по-моему, я ходил туда слишком редко, и, будь я действительно рыцарем, мне следовало бы просиживать там с утра до вечера. Пусть бы даже пани Ставская в моем присутствии одевалась - что ж, мне бы это ничуть не мешало!
Во время своих посещений я сделал ряд важных открытий.
Прежде всего, студенты с четвертого этажа были на самом деле людьми весьма беспокойного нрава. Они пели и кричали до двух часов ночи, иногда попросту ревели и вообще старались издавать как можно больше нечеловеческих звуков. Днем, если хоть один из них был дома - а кто-нибудь всегда оставался, - стоило Кшешовской высунуть голову в форточку (а делала она это раз двадцать на дню), как тотчас же сверху ее обливали водой.
Я бы даже сказал, что это превратилось в своего рода спорт, состоявший в том, что она спешила как можно проворнее убрать голову из форточки, а студенты - как можно чаще и как можно обильнее ее обливать.
По вечерам же эти молодые люди, пользуясь тем, что над ними-то никто не жил и никто не мог окатывать их водой, зазывали к себе прачек и прислугу со всего дома, и тогда из квартиры баронессы неслись крики и истерические рыдания.
Второе мое открытие относилось к Марушевичу, окна которого находятся почти против окон пани Ставской. Этот человек ведет престранный образ жизни, отличающийся необычайной систематичностью. Он систематически не платит домовладельцу. Систематически каждые две-три недели из квартиры его выносят множество рухляди: какие-то статуи, зеркала, ковры, стенные часы... Но, что еще любопытнее, столь же систематически, ему приносят новые зеркала, новые ковры новые часы и статуи...
Всякий раз, после того как из квартиры вынесут вещи, Марушевич несколько дней подряд показывается у одного из своих окон. Тут он бреется, причесывается, фиксатуарится и даже одевается, бросая при этом весьма двусмысленные взгляды на окна пани Ставской. Но как только в комнатах его вновь появляются предметы комфорта и роскоши, Марушевич на несколько дней завешивает свои окна шторами.
Тогда (невероятная вещь!) у него днем и ночью горит свет и слышен гул многочисленных мужских, а иногда и женских голосов...
Но зачем мне мешаться в чужие дела!
Однажды в начале ноября Стах сказал мне:
- Ты, кажется, бываешь у пани Ставской?
Меня даже в жар бросило.
- Прости, пожалуйста, - вскричал я, - как прикажешь это понимать?
- Очень просто, - отвечал он. - Ведь я не говорю, что ты являешься к ней с визитом через окно, а не через дверь. Впрочем, ходи, как тебе угодно, но только при первой же возможности сообщи этим дамам, что я получил письмо из Парижа.
- О Людвике Ставском?
- Да.
- Разыскали его наконец?
- Нет еще, но уже напали на след и надеются в недалеком будущем выяснить вопрос о его местопребывании.
- Может быть, бедняга умер! - воскликнул я и обнял Вокульского. Послушай, Стах, - прибавил я, несколько успокоившись, - сделай милость, навести этих дам и сам сообщи им эту новость.
- Да что я тебе, гробовщик, что ли? - возмутился Вокульский. - С какой стати я должен доставлять людям такого рода удовольствия?
Однако, когда я принялся описывать, что это за достойные женщины, как они расспрашивали, не собирается ли он как-нибудь их навестить, и вдобавок намекнул, что не мешало бы хоть взглянуть на собственный дом, он стал сдаваться.
- Мало меня занимает этот дом, - сказал он и пожал плечами. - Не сегодня-завтра я продам его.
В конце концов мне удалось его уговорить, и к часу дня мы с ним поехали. Проходя через двор, я заметил, что в квартире Марушевича все шторы были тщательно задернуты. По-видимому, он опять приобрел новую обстановку.
Стах мельком взглянул на окна, рассеянно слушая мой отчет о произведенном благоустройстве: сменили дощатый настил под воротами, починили крышу, покрасили фасад, лестница моется еженедельно. Словом, этот запущенный дом стал весьма презентабельным. Во всем полный порядок, не исключая двора и водопровода, - во всем, кроме квартирной платы.
- Впрочем, - закончил я, - более подробные сведения о поступлении квартирной платы даст тебе твой управляющий Вирский, за которым я сейчас пошлю дворника...
- Оставь ты меня в покое и с этой платой, и с управляющим, - проворчал Стах. - Идем уж к пани Ставской, и поскорей вернемся в магазин.
Мы поднялись во второй этаж левого флигеля, откуда несло вареной цветной капустой. Стах поморщился. Я постучал в кухонную дверь.
- Барыни дома? - спросил я толстую кухарку.
- Как же не дома, коли вы пожаловали? - отвечала она, подмигивая.
- Видишь, как нас принимают! - шепнул я Стаху по-немецки.
Вместо ответа он кивнул головой и выпятил нижнюю губу.
В маленькой гостиной мать пани Ставской, по обыкновению, вязала чулок; увидев нас, она привстала с кресла и с удивлением уставилась на Вокульского.
Из второй комнаты выглянула Элюня.
- Мама! - позвала она таким громким шепотом, что ее, наверное, во дворе было слышно. - Пришел пан Жецкий и еще какой-то господин.
Тотчас же вышла к нам сама пани Ставская.
Я обратился к обеим дамам:
- Сударыня, наш хозяин, пан Вокульский, явился засвидетельствовать вам свое почтение и сообщить известия...
- О Людвике? - подхватила пани Мисевичова. - Жив он?
Пани Ставская побледнела, а потом вся вспыхнула. В эту минуту она была так прелестна, что даже Вокульский посмотрел на нее если не с восторгом, то, во всяком случае, приветливо. Я уверен, что он тут же влюбился бы в нее, если б не этот противный запах капусты, доносившийся из кухни.
Мы сели. Вокульский спросил, довольны ли дамы своей квартирой, а затем рассказал им, что Людвик Ставский два года назад был в Нью-Йорке, откуда под чужою фамилией переехал в Лондон. Он осторожно упомянул о том, что в то время Ставский был болен и что недели через две, вероятно, будут получены совершенно точные сведения.
Слушая его, пани Мисевичова несколько раз прибегала к помощи носового платка... Пани Ставская держалась спокойнее, и только несколько слезинок скатилось по ее лицу. Желая скрыть свое волнение, она с улыбкой обернулась к дочурке и сказала вполголоса:
- Эленка, поблагодари пана Вокульского за то, что он принес нам вести о папочке.
На глазах ее снова блеснули слезы, но она овладела собой.
Эленка сделала Вокульскому реверанс и, внимательно поглядев на него широко открытыми глазками, вдруг обхватила ручонками его шею и поцеловала прямо в губы.
Не скоро забуду я, как изменилось лицо Стаха при этой неожиданной ласке. Насколько мне известно, его еще ни разу в жизни не целовал ребенок, поэтому в первый миг он с удивлением отстранился, затем обнял Элюню, растроганно посмотрел на нее и поцеловал в головку. Я готов был поклясться, что он сейчас встанет и скажет пани Ставской:
- Разрешите мне, сударыня, заменить отца этой прелестной девчурке...
Но Стах этого не сказал; он опустил голову и погрузился в обычную свою задумчивость. Я бы отдал половину своего годового жалованья, чтобы узнать: о чем он тогда думал? Уж не о Ленцкой ли? Эх! Вот она, старость-то!.. Что там Ленцкая? Она Ставской и в подметки не годится!
Помолчав несколько минут, Вокульский спросил:
- Довольны ли вы, сударыня, своими соседями?
- Смотря какими, - ответила пани Мисевичова.
- Конечно, вполне довольны, - поспешила сказать пани Ставская. При этом она взглянула на Вокульского и опять покраснела.
- А пани Кшешовская тоже приятная соседка? - спросил Вокульский.
- Ох, сударь! - воскликнула пани Мисевичова и подняла палец.
- Баронесса несчастна, - перебила ее пани Ставская. - Она потеряла дочку...
Говоря это, она теребила край платочка, и ее чудные ресницы затрепетали, словно она хотела взглянуть... отнюдь не на меня. Но, должно быть, веки ее сделались тяжелее свинца, и она только все сильней заливалась румянцем и принимала все более строгий вид, как будто кто-то из нас обидел ее.
- А что за человек пан Марушевич? - продолжал Вокульский, точно не замечая обеих дам.
- Шалопай, ветрогон, - живо ответила старушка.
- Что вы, маменька, он просто оригинал, - поправила дочь. При этом она так широко раскрыла глаза и зрачки у нее стали такие большие, каких я прежде никогда не видел.
- А студенты, кажется, очень развязно себя держат. - сказал Вокульский, глядя на пианино.
- Известное дело, молодежь! - возразила пани Мисевичова и громко высморкалась.
- Посмотри, Элюня, у тебя бант развязался, - сказала пани Ставская и наклонилась к дочке, может быть затем, чтобы скрыть свое смущение при упоминании о распущенности студентов.
Этот разговор начал меня раздражать. В самом деле, надо быть тупицей или невежей, чтобы такую прелестную женщину расспрашивать о соседях! Я перестал его слушать и машинально стал смотреть во двор.
И вот что я увидел... В одном из окон Марушевича отогнулся уголок шторы, и сквозь щель сбоку можно было заметить какую-то фигуру.
