Мариэтта
Мариэтта отвела ребенка в детский сад и поехала на работу. В магазине мужской одежды она купила несколько вещей, хотела одеться на работу попривлекательнее, она ненавидела себя во всех этих аккуратных юбках и блузках. Какой-то старик сел в трамвай и обвел пассажиров ледяным взглядом. Мариэтта испугалась; она никогда не навещала, как она его называла, «дедушку Мороза». Теперь же она надеялась, что он ее не заметит. Он учил ее быть богобоязненным ребенком.
Небо было того же сверкающего цвета, что и колеса трамвая. Было душно. Мариэтта, которая никогда не смотрела по-глупому дерзко или хотя бы с любопытством, вышла из трамвая, старик ее не заметил; переходя улицу, она думала, что если бы была прозрачной, люди могли бы читать ее мысли. Она совсем сжалась. Хотя был только август, ветер нес по тротуару сухие листья.
Вечером Мариэтта забрала ребенка из детского сада. Оказавшись дома, сразу включила телевизор; очень громко. Ребенок старался играть, не слушая и не оглядываясь, но в какой-то момент сдался: уселся на пол и уставился на экран. Время от времени он спрашивал мать: «Почему этот мужчина плачет? Почему женщина кричит?» Мариэтта отвечала невнятно, так что ребенок перестал задавать вопросы. Но обиделся на мать; перестал отвечать ей вовсе.
Какое утешение несли в себе ярко освещенные огни большого дома на другой стороне улицы. Мариэтта задернула шторы и села к своему столику, на котором стояли пепельница, сахарница, солонка и две синие свечи в подсвечниках. Кроме того там лежали карты таро, газета, круглое зеркальце с бритвенным лезвием и соломкой для кокаина. Однажды Мариэтта сказала себе: «Я никогда не ходила босая по свежей траве: это ощущение мне даёт кокаин». Она покупала его у фермера Зеппа, который называл себя «Марк» и жил в доме с ярко освещенными окнами. Фермер Зепп страдал истощением и каждый день принимал слабительное: он был влюблен в Мариэтту, но спать с ней не хотел; он думал: «Боюсь потерять индивидуальность». Он говорил тихо, был хорошо воспитан и регулярно навещал Мариэтту. Сам он не нюхал, не пил ни кофе, ни апельсинового сока, потому что они его «возбуждали». Один-единственный раз они поцеловались. Он подумал, что поцелуй был на вкус «аки ладан», но повторить не захотел. Иногда Мариэтта видела фермера Зеппа во сне.
Пока я делала два шага, семенящая передо мной женщина делала четыре. Я бы с удовольствием обогнала ее, но маршировать не хотелось. Она смотрелась в каждую витрину. Как обычно по утрам: лица вещей пока скрыты, они на меня не смотрят; я бегу мимо, не замечая их. Но женщина, стоявшая ко мне спиной, привлекла мое внимание. Волосы у нее на затылке были сбриты. Лето пролетело так быстро: я едва заметила его. Все время я провела в четырех стенах. И вот я иду в моих красных тапочках, неплотно сидящих на ноге, так что я при каждом шаге должна следить за тем, чтобы не потерять их. Из дома слышно пианино; ребенок снова и снова выводит правой рукой мелодию шлягера. Площадь перешла беременная кошка. Я в новых очках; оправу мастер назвал «прелестной», поэтому я ее и выбрала. В правой руке я держала метлу, которую должна была оставить в лифте. Вдруг женщина остановилась, к ней подошел мужчина с рыжими бровями и седыми волосами и заговорил с ней. На ходу я увидела ее сильно накрашенное лицо. На скамейке неподалеку сидел мужчина со сложенным полиэтиленовым пакетом в руке; пакет напоминал черный аварийный конус. Юноша с блеклыми глазами шел мне навстречу; у него на груди, на куртке висела белая крыса: она крепко вцепилась пальчиками в материю. Она медленно карабкалась выше, пока не добралась до плеча. Юноша замедлил шаг и обратился ко мне: «Его зовут Тадеуш. Он несколько раз в день приводит себя в порядок; утром и вечером умывается. Ест все. Хотите?» Я спросила: «Он умеет пользоваться телефоном?» «Он любого уложит на лопатки. Он все время нюхает; его длинные усы вращаются похлеще пропеллера, а спит он в выскобленном кокосе. Он переносит солому из одного угла в другой и строит себе гнездо». — Две женщины, которые все время до этого стояли у окна и ждали мужчину, засвистели бледноглазому; крыса свистнула в ответ. Я с сожалением пожала плечами и дала понять, что мне еще нужно поставить метлу в лифт, так что времени продолжать разговор у меня нет.
Я пошла дальше и свернула в переулок. Мне навстречу шел человек на ходулях и поприветствовал меня. Я постаралась ускорить темп в моих слишком больших тапочках; метлу я, как винтовку, закинула на плечо. Я думала о Тадеуше; мне было совестно, что я не купила его у бледноглазого мужчины. Но долг превыше всего.
Когда Эва, пожилая, грузная женщина, сидит в тесной комнате у камина и мечтает, она погружается в огонь и всем телом чувствует полыхание пламени. Она перенимает цвет и тепло огня и танцует вместе с ним.
Эва открывает дверь в квартиру: ручка неожиданно остается у нее в руке. Отвалилась и ручка балконной двери. Розетка рядом с выключателем свешивается наружу. Эва, как всегда по вечерам, в одно и то же время, шпионит у окна, выглядывает молодую, черноглазую женщину, которая выглядит так, словно в детстве недоедала. Эва дает женщине лет восемнадцать; на самом деле ей тридцать. Она живет одна в мансарде. Когда она уходит, она немного втягивает голову, у нее сосредоточенный взгляд; Эва еще никогда не видела, чтобы та улыбалась: кажется, что сама боль протягивает когти из ее лица. Она ходит всегда быстро, нигде не задерживается, возвращается к себе в комнату, ко всем своим цветам, за которыми бережно ухаживает. Эва пытается представить себе ее голос: возможно, у нее глубокий, немного грубый голос. А может быть, она немая. Она всегда одна, носит длинные брюки и убирает свои цыганские волосы в хвост. Эва называет ее «Рут». Она еще ни разу с ней не говорила, только смотрела на Рут досыта. Гигиенистка, которую дети называют «зубной тетей», точно не смогла бы разжать губы Рут и залезть ей в рот зубной щеткой. Эва думает: «Рут словно остров без пастбищ, без дорог, без леса: она заросла не грибами, а белыми квадратными домами. У каждого окна этих домов кто-то стоит и неподвижно смотрит наружу».
Эва купила стереосистему, но пока не умеет ею пользоваться. Растерянно стоит она перед кнопками с непонятными названиями. Вдруг получилось включить радио, скорее случайно, а потом послушать две кассеты: Жорж Брассенс и Эдит Пиаф.
Эва встает, выходит из квартиры, у нее стучит сердце, она поднимается по лестнице до двери без таблички. Звонит. Открывает черноглазая женщина. Эва спрашивает, не хочет ли женщина ненадолго зайти к ней, послушать музыку. «Я не хожу в гости к незнакомым», категорично отвечает та и захлопывает дверь. Эва медленно спускается по лестнице; ее сотрясают рыдания. Ей хочется упасть, ступенька за ступенькой скатиться по лестнице до самого нижнего этажа.
Стая ласточек легким почерком скользит по голубому небу. Шанталь, голая, сидит на разобранной кровати, окруженная — почти погребенная — каталогами. Кухня забита картонными коробками, в которых магазины присылают ей заказанную одежду. Одежда, в свою очередь, громоздится кучами вокруг платяного шкафа, в котором больше нет места. На полу у кровати стоят четыре полупустых бокала с джин-тоником.
Шанталь не видела ласточек; ласточки не видели Шанталь. Шанталь покидала комнату, только чтобы сходить в магазин или утром забрать в больнице метадон, заменитель героина, который Шанталь употребляла с четырнадцати лет, пока милосердные врачи не разрешили ей применять заместитель наркотика. Чтобы вообще покупать дорогой героин, Шанталь пришлось связаться с криминалом; она занималась перепродажей и попалась. Пять недель она провела в предварительном заключении и была условно осуждена. Она жила на сбережения матери, которая к тому же изо дня в день присматривала и за ребенком Шанталь. Сбережения иссякли. Мать писала стихи, например: «По ночам, когда все спали, шнуровала я сандали». Она рассылала их по издательствам. Она пыталась получить стипендию, которую ей не давали. На левом безымянном пальце она носила тонкое золотое кольцо: когда одна знакомая, занимавшаяся с ней музыкой, спросила, замужем ли она, мать загадочно ответила: «Да, за ‘потусторонним’». Она оттаскала своего психиатра за ухо, когда он, заполняя какой-то формуляр, забыл название ее страховой компании — наглость, от которой у нее впоследствии развилось сердцебиение.
Вечером мать позвонила Шанталь и сообщила: «Я не привезу тебе ребенка, не могу найти обувь. Я везде искала. Моя вторая пара в ремонте». Шанталь не ответила; но спустя некоторое время закричала в трубку: «Плевала я на твою обувь! Ты не хочешь отдавать мне мою малышку!» Она зарыдала. Мать закричала: «Алло! Алло!»
Гроло сказал: «Вот бы кто-нибудь печатал мне фальшивые деньги!» Макс выбил ему два зуба. Что больше всего злило Макса: скоро у Гроло появились новые зубы; Максу приходилось жить с дыркой во рту. Гроло и Макс были заядлыми курильщиками и художниками. Гроло постоянно забывал слова; Макс же был болтлив. Гроло хотел купить картриджи для перьевой ручки, но слово «картридж» как раз не мог вспомнить, поэтому писал шариковой. Гроло являлся бывшей возлюбленной во сне; Макс спал с ней. У Гроло был пистолет под подушкой; Макс не был вооружен. Жена Макса каталась с ребенком на колесе обозрения, установленном на соборной площади. У жены Гроло детей не было. Гроло был транжирой; Макс был прижимист. Его жена унаследовала от матери Макса громоздкий пылесос под названием «Мамонт»: каждый месяц этот шумный прибор ломался и она должна была через весь город нести «Мамонта» в ремонт, чего очень стыдилась. В национальный праздник, когда Гроло запускал фейерверки, Макс стоял на балконе и к удовольствию своего ребенка кричал: «Чщщщщ — пафф! Бумм!» Жена Макса становилась все язвительнее; чтобы отомстить ей, Макс спрятал ее старую шубу у Гроло на чердаке.
