Непринужденный смех
Гроло сказал: «Вот бы кто-нибудь печатал мне фальшивые деньги!» Макс выбил ему два зуба. Что больше всего злило Макса: скоро у Гроло появились новые зубы; Максу приходилось жить с дыркой во рту. Гроло и Макс были заядлыми курильщиками и художниками. Гроло постоянно забывал слова; Макс же был болтлив. Гроло хотел купить картриджи для перьевой ручки, но слово «картридж» как раз не мог вспомнить, поэтому писал шариковой. Гроло являлся бывшей возлюбленной во сне; Макс спал с ней. У Гроло был пистолет под подушкой; Макс не был вооружен. Жена Макса каталась с ребенком на колесе обозрения, установленном на соборной площади. У жены Гроло детей не было. Гроло был транжирой; Макс был прижимист. Его жена унаследовала от матери Макса громоздкий пылесос под названием «Мамонт»: каждый месяц этот шумный прибор ломался и она должна была через весь город нести «Мамонта» в ремонт, чего очень стыдилась. В национальный праздник, когда Гроло запускал фейерверки, Макс стоял на балконе и к удовольствию своего ребенка кричал: «Чщщщщ — пафф! Бумм!» Жена Макса становилась все язвительнее; чтобы отомстить ей, Макс спрятал ее старую шубу у Гроло на чердаке.
Однажды ночью — светила молодая луна — Гроло и Макс напились в одной и той же пивной. Они играли в карты. Жена Гроло, которая никому не рассказывала о своей беременности, не могла уснуть. «Я выхожу из своего укрытия», рассказывала она, поднялась на чердак, одела шубу жены Макса и вышла, накрашенная и с покрасневшим носом, на улицу. Она распахнула дверь в пивную (собачка, которую звали Фрау Витчи, прыгнула ей навстречу) и подошла сзади к Гроло, в это время за окном завывала пожарная сирена. Она заметила жену Макса, которая с криком бросилась на старую шубу и сорвала ее с беременной. Жена Гроло крикнула: «Я жду ребенка!» Тут Гроло обернулся; в его мутных от алкоголя глазах появился блеск. Он засмеялся, засмеялся непринужденно; можно было видеть, как сияют его новые зубы.
Аннагрет жила на длинной, прямой, как линейка, улице. С обеих сторон, как пылающие факелы, стояли деревья. У Аннагрет был большой живот, как будто она постоянно была беременна. Когда она стояла на трамвайном островке, она увидела вдалеке крошечную точку, она бесконечно медленно приближалась и увеличивалась, пока не превратилась в трамвай.
Аннагрет снились только счастливые сны. Она должна была Богу сто двадцать франков; каждый вечер она просила у Него какой-нибудь прекрасный сон и предлагала за это деньги; на другой день, если Всемогущий слышал ее молитву, она бросала пять или десять франков (в зависимости от качества сновидения) в шляпу уличного музыканта. Поскольку ее путь не всегда пролегал мимо уличного музыканта, долг рос. Еще десять франков она пожертвовала Телефону доверия для детей. Возможно, конечно, что Бог ее и обманывал: делал так, что она запоминала только хорошие сны, а плохие забывала. Но даже если так, она была рада обманываться.
В детстве Аннагрет изнасиловал отец-алкоголик. Годы спустя — отец к тому времени уже умер — она сидела в пивной рядом с мужчиной, от которого «пахло, как от отца», как она позже рассказывала матери. Она выбежала в туалет и ее стошнило. Но даже с таким отцом она бы хотела в счастливых снах провести такое детство, которому любой мог бы позавидовать.
Ей снились черные птицы, летевшие через стену белого тумана; она стояла рядом с отцом, взволнованно жала его руку и кричала: «Ты должен это сфотографировать, это чудесно!» Или же видела отца со спины, на вокзале. Она кричала: «Там, куда ты едешь, там красиво? Можно мне с тобой?» Он оборачивался, улыбался и прикладывал палец к губам, потом шел дальше. Или она смотрела с отцом через дверь церкви на молодоженов, стоявших у алтаря. Она спросила отца: «Мы тоже поженимся?» Он ухмыльнулся и ответил: «Нам это не положено».
Этот и подобные сны Аннагрет и покупала у Бога.
Жизнь духовная и собственная
Мануэла была худой, носила красные платья, пользовалась красными тенями, движения ее были угловатыми. Ее дядя и племянник были писателями, тетя поэтессой — Мануэла рисовала. Рисовала, хотя время от времени духовная жизнь в ней иссякала. Она застревала в желтом ботинке или в голубой вазе, что стояли в большой светлой квартире, в которой Мануэла жила с мужем пятнадцать лет: вплоть до развода. В последнее время она каждый день готовила мексиканский острый суп. Больше всего она любила оборванные фильмы; она смотрела только конец, так называемое начало ее не интересовало — при этом она знала, что никакого конца и быть не может.
Своего мужа она выдумала: без нее его бы вообще не было, полагала она. Она всегда подозревала, что он становится самостоятельным, устраивает собственную жизнь, отдаляется от нее. Она не позволяла ему отращивать усы; когда он их отпустил, у нее начались кишечные колики, прекратившиеся лишь после того, как он сбрил всю растительность. Она купила ему красную и зеленую рубашки и джинсы; когда он пошил у портного костюм в тонкую полоску, она спрятала эту драгоценную вещь, которую не хотела на нем видеть. Ему не разрешалось стричь коротко свои кудрявые черные волосы. Она хотела, чтобы он оставался тем мечтательным юношей, в которого она влюбилась. Но он стал деловитым, начал торговать антиквариатом и завел любовницу, которая любила в нем как раз дельца, уверенного в себе человека. Мануэле не оставалось ничего иного, как выйти из своей мечты: но там, где она находилась сейчас, не было ничего, пустота. Муж с ней развелся и женился на любовнице; Мануэла переехала в однокомнатную квартиру и начала рисовать. Она рисовала поверхности: стол, комод, кровать, шкаф, ковер. Она купила все новое, чтобы жить без воспоминаний. Она решила нарисовать пустой бокал для белого вина, а в воздухе над ним свою руку с сигаретой; она хотела взять этой рукой бокал, думала, что в нем еще осталось вино: вдруг, хотя она не успела его коснуться, бокал разбился и на скатерти остались осколки. Осколки эти она тоже хотела запечатлеть на картине. Она думала еще и о том, что сквозь лицо любого мужчины на нее глядела мать; она хотела бы изобразить такое лицо кистью и красками.
Однажды, когда она пришла домой, вещи были не на своих привычных местах. Ключ от квартиры она никому не давала: кто же устроил беспорядок? С каждым днем она все больше теряла целостность картины. Она снова готовила мексиканский острый суп и ходила в кино, чтобы посмотреть конец фильма, потому что конец каждый раз оказывался началом. Не было прямых, только круги. С тех пор она рисовала только окружности.
Норма красива, словно ваза, которую несет бледная рука и которая хочет, чтобы ее уронили. Когда Норберт, учитель танцев, думает о Норме, своей бывшей ученице, он слышит ее крик из далекой комнаты; он никогда не понимал, что она кричит, только кричал в ответ: «Да! Да!» Когда она прибегала в гневе, он понимал, что ему следовало кричать: «Нет! Нет!» Она не желала осознавать, что он не понимает ее, потому что расстояние между ними было слишком велико; снова и снова она настоятельно советовала ему купить слуховой аппарат.
Норберт уснул только в четыре часа утра. На ватных ногах встал с кровати; в голове медленно ворочалась мысль: «Я не вижу выхода». В это же время госпожа доктор Энг выбросила госпоже Пфаррер, проходящей под окном, спагетти на шляпу, вообще-то она хотела выкинуть объедки за забор госпожи Эксли, для ее собаки. В это же время экономка барона, который живет здесь из-за сухого климата, болтала с соседкой об особенностях «барончика», как она называла своего работодателя.
Еще несколько дней назад Норберта не интересовала жизнь в маленьком городке, люди в квартирках, которые никогда даже не пробовали кричать на кухнях. Но теперь Норма подбила соседей на заговор против него.
На полу комнаты на белой бумаге, колышущейся от сквозняка, лежат длинные черные перчатки. Уже несколько дней бушует ветер, распахивает балконную дверь, захлопывает ее. Колышутся шторы. Норберт, сидя за столом, чувствует лед на ступнях, щиколотках, икрах, бедрах. Но он не может встать и закрыть балкон, потому что замок сломан. Перчатки принадлежат Норме, которая теперь живет в мансарде и запугивает Норберта: по ночам она проволокой поворачивает ключ, торчащий в замке; это отчетливо видно. Иногда он приставляет к ключу палец, чтобы почувствовать, как он поворачивается. Она ходит по лестнице, вниз-вверх, всю ночь. Хочет свести его с ума. Сговорилась с соседкой Норберта по этажу. Детей она тоже подначивает; они хихикают за дверью. За ним подсматривают, контролируют и запугивают, все потому, что он ушел от Нормы. Когда он окончательно свихнется, она вломится в квартиру и топором раскроит ему череп; ему нельзя спать. А может она ждет, пока он умрет от голода.
