Ощущавшаяся в Париже острая необходимость срочно набрать войска привела к тому, что они оказались плохими: не было возможности отбирать и офицеров и солдат по степени их пригодности, и приходилось принимать первых попавшихся. Между тем Кардинал не останавливался ни перед чем, чтобы создать в Парламенте враждующие между собой группировки и посеять рознь среди генералов. Различия их взглядов и интересов вскоре принесли желанные для него плоды. Что касается противостоящего стана, то армия короля день ото дня укреплялась, и принц Конде, движимый личною неприязнью, сражался за Кардинала, одновременно отмщая и собственные обиды. Он перекрыл наиболее важные дороги в Париж, чтобы отрезать пути сообщения с сельскою местностью, и нисколько не сомневался, что, не получая никакой помощи и съестных припасов, город вскоре будет доведен до последней крайности. Шарантон был отрезан, и парижане, которые им ранее завладели, держали там две тысячи человек во главе с Кланле, чтобы сохранить за собою позицию на реках Сене и Марне. Принц Конде захватил ее, почти не встретив сопротивления. Это произошло среди бела дня, {93} на виду у всех наших войск и более пятидесяти тысяч вооруженных горожан. Там был убит герцог Шатильон, {94} генерал-лейтенант королевской армии; что касается наших, то Кланле и весь его гарнизон были разбиты наголову. Эта неудача вызвала в Париже большое уныние; цены на съестные припасы поднялись, и возникло опасение, что в них может оказаться нужда. Тем не менее часто прибывали обозы, и как-то, когда один из них, и притом значительный, приближался к городу, королевские войска под началом Нерлье {95} проникли на дорогу близ Вильжюифа. У деревни Витри завязался упорный бой, в котором Нерлье был убит. Обоз прошел, но, поскольку схватка заняла известное время, весь Париж успел всполошиться, и более ста тысяч горожан вышли нас встретить. Этот успех, не имевший, в сущности, никакого значения, озабоченный народ воспринял как блистательную победу и приписал ее исключительно доблести герцога Бофора: его, словно триумфатора, проводили до ратуши под приветственные клики несметной толпы.
Немного спустя маркиз Нуармутье выступил из Парижа с семью или восемью сотнями всадников и кое-какой пехотой, чтобы прикрыть большой обоз, шедший со стороны Бри. Я находился впереди маркиза с девятью сотнями всадников, имея задачей облегчить ему продвижение, которому намеревался помешать граф Грансе {96} с равным количеством кавалерии и двумя полками пехоты. Мы маркиз Нуармутье и я - двигались на расстоянии полулье один от другого, условившись друг другу помочь, если на одного из нас нападет граф Грансе. И вот Нуармутье сообщил, что просит меня приблизиться, так как на него готовится нападение. Я исполнил его желание, но граф Грансе, узнав о моем приближении, оставил намерение атаковать Нуармутье и устремился на меня, чтобы сразиться со мною один на один. Маркиз Нуармутье заметил этот его маневр, но вместо того, чтобы сделать для меня то же самое, что было сделано мной для пего, продолжил свой путь с обозом, нисколько не озабоченный тем, что принудил меня вступить в бой, который из-за его ухода оказался для меня столь неравным. Мы двинулись друг на друга, граф Грансе и я, с одинаковым количеством кавалерии, крайне несхожей, однако, по своим боевым качествам. К тому же на его стороне, как я сказал выше, был перевес в два пехотных полка. Я поставил в первую линию пять эскадронов, во вторую - четыре под начальством графа Розана, {97} брата маршалов Дюра и Лоржа. Но так как пехота графа Грансе находилась от него на удалении в тысячу шагов, я кинулся на него со всей возможной стремительностью, чтобы атаковать его до ее подхода. Однако в двадцати шагах, друг от друга мы внезапно наткнулись на овраг между нами; мы проскакали приблизительно двести шагов вдоль его края, чтобы добраться до того места, где он начинался. За это время успела подойти часть пехоты графа Грансе, и после первого ее залпа весь мой отряд обратился в бегство; конь подо мной был убит, то же случилось и с конями шевалье Ларошфуко {98} и Гурвиля. Один находившийся при мне дворянин спешился, чтобы отдать мне своего коня, но я не смог им воспользоваться, так как один из эскадронов графа Грансе, гнавший моих беглецов, проносился совсем рядом со мной. Возглавлявший его граф Оллак и вместе с ним три других всадника подскакали ко мне, обещая пощаду, но я пошел им навстречу, решив не принимать ее. Рассчитывая поразить графа своею шпагой, я пронзил лишь оба плеча его лошади, и моя вконец изогнувшаяся шпага застряла в седле. Он же в упор разрядил в меня спой пистолет; меня оттолкнуло с такою, силой, что я упал навзничь; весь его эскадрон, проносясь почти рядом со мной, также стрелял по мне. Подошли шестеро каких-то солдат и, увидев, что я хорошо одет, принялись препираться, как разделить снятое с меня платье и кому из них прикончить меня. В это время граф Розан излетел на неприятеля с моей второй линией. Грохот залпа застиг врасплох шестерых окружавших меня солдат, и не знаю, были ли сверх этого и другие причины, но они разбежались. Хотя моя рана была очень тяжелой, я все же нашел в себе достаточно сил, чтобы подняться на ноги, и, заметив близ себя неприятельского кавалериста, собиравшегося вскочить в седло, отобрал у него коня, а впридачу еще и шпагу. Я собирался присоединиться к графу Розану, но, направляясь к нему, увидел, что и его люди последовали примеру моих и что повернуть их назад и собрать невозможно. Граф Розан был ранен, захвачен в плен и вскоре умер. Был захвачен в плен и маркиз Сильери. {99} Я присоединился к генерал-майору графу Мата {100} и вместе с ним прибыл в Париж. Я попросил его умолчать о том, как поступил со мною у него на глазах Нуармутье, и не принес на него жалобы; больше того, я воспротивился и намерению наказать трусливо покинувших меня в разгар схватки солдат, которых собирались предать по жребию смерти. Моя тяжелая и опасная рана лишила меня возможности увидеть собственными глазами происшедшее в дальнейшем ходе этой войны; события эти, впрочем, не заслуживают описания. {101} Нуармутье и Лег выехали во Фландрию, чтобы привести испанскую армию, которую Эрцгерцог собирался направить на помощь Парижу. Но обещания испанцев и их поддержка оказались ненужными, поскольку и Парламент и народ, истощенные непомерными и малооправданными издержками и не доверяя почти в равной мере как способностям, так и благонадежности большинства своих генералов, вскоре после этого получили прощение короля.
III
(март 1649-февраль 1651)
Король, даровал мир парижскому парламенту и всем, принимавшим участие в гражданской войне 1649 года, и большинство парижан приняло его с ликованием, не оставлявшим ни малейшего повода опасаться, что их можно вторично поднять на мятеж. Укрепившийся благодаря поддержке герцога Орлеанского и Принца кардинал Мазарини начинал освобождаться от страха перед возможными последствиями общественной ненависти, и эти два принца рассчитывали на его признательность, соразмерную данным им обещаниям и тому, чем он был им обязан. Герцог Орлеанский спокойно дожидался ее плодов и был доволен своей долей участия в государственных делах, а также внушенной ему надеждой увидеть кардиналом своего главного подручного, аббата Ларивьера. Однако удовлетворить Принца было много труднее: его былые услуги, равно как и те, которые он только что оказал на глазах короля в дни осады Парижа, безмерно увеличили его притязания, и они стали тревожить Кардинала.
Двор все еще находился в Компьене, и сколь бы вескими ни были доводы в пользу его переезда в Париж, Кардинал не мог все же решиться на возвращение в этот город, страшась лично для себя возможных в народе остатков враждебности, которую тот с такой необузданностью только что проявил. Тем не менее нужно было принять решение, и если довериться врагам Кардиналу представлялось опасным, то не менее опасным было и выказать перед ними страх. И вот, пока он пребывал в нерешительности, когда никто не смел подать ему какой-либо совет и когда он не мог подать его себе самому. Принц рассудил, что для доведения до конца взятого им на себя дела ему нужно поехать в Париж, чтобы, смотря по тому, в каком состоянии он найдет там умы, или иметь удовольствие возвратить туда двор, или склонить его к каким-либо иным решениям. В Париже ему был оказан совершенно такой же прием, какой он привык находить {1} при возвращении из своих наиболее славных походов. Этот благоприятный знак рассеял сомнения Кардинала, и он, не колеблясь, решил вернуться в Париж. Короля сопровождал туда Принц, и по его прибытии {2} в Палэ-Рояль королева во всеуслышание сказала ему, что его заслуги невозможно в полной мере вознаградить и что он блистательно сдержал слово, которым поручился пред нею, восстановить власть короля и поддержать Кардинала. Но судьба вскоре превратила эти слова в совершенно противоположные им дела.
