нервы. Общение с мертвыми на этой, первой, стадии может вызвать низменные желания. Едва начав думать, например, о Демми Вонгель, я вновь переживал ее неистовство, когда она достигала оргазма. Кульминационные моменты у нее шли один за другим, Демми била дрожь, лицо становилось багровым. Обнаженная, прекрасная, она отдавалась, словно совершая противозаконное деяние, а я чувствовал себя соучастником преступления. По ассоциации чередой нахлынули воспоминания о других. Ренате неистовство было несвойственно; напротив, она снисходительно улыбалась, будто королева или куртизанка. Мисс Дорис Шельдт была совсем молоденькой, этаким белокурым ребенком, хотя ее профиль говорил, что в ней живет Савонарола и со временем она станет властной женщиной. Самое очаровательное в ней – счастливый заливистый смех, когда она кончала. Самое неприятное – ее боязнь забеременеть. Когда я по ночам сжимал Дорис в объятиях, она опасалась, как бы заблудившийся сперматозоид не погубил ее жизнь.
Когда задумываешься над такими вещами, неизбежно приходишь к выводу, что каждый человек – это особая, неповторимая личность со своими странностями, привычками и прихотями. Вот почему я предвкушал знакомство с душами мертвых. Их души не могут не быть более стойкими, чем у живых.
Поскольку я еще не посвящен в тайны бытия и небытия, а только готовлюсь к посвящению, то не надеюсь на скорую встречу с моими мертвыми. Но я буду стараться, ибо их печальный жизненный опыт способствует быстрейшему духовному развитию. Мне только надо войти в такое состояние, которое соответствует будущим встречам – прежде всего с родителями, с Демми Вонгель и фон Гумбольдтом Флейшером. Книги учат, что снестись с умершим – дело трудное, требует дисциплины и бдительности: нельзя давать волю грязным помыслам, которые могут взыграть в процессе этого занятия. Только совершенная чистота намерений способна обуздать губительные порывы. Насколько я знаю, намерения у меня самые чистые. Души мертвых взыскуют забвения от мук чистилища и приобщения к свету истины. Смерть – это жестокий террорист, похищающий тех, кого мы любим. У нас, цивилизованных людей, хватает мужества и сил давать отпор терроризму. Следовательно, мне нужно идти вперед, исследовать, искать и не сдаваться. Настоящие вопросы мертвым должны быть проникнуты истинным чувством. Сами по себе абстракции не передаются. Лучшее время о чем-либо спрашивать мертвых – последняя сознательная минута перед тем, как заснуть. Мертвые же приходят к нам с ответом в ту минуту, когда мы просыпаемся. По временному отсчету души эти моменты следуют непосредственно один за другим. А восемь часов в постели, пролегающие между ними, – явление сугубо биологическое. Одна оккультная особенность, к которой я никак не могу привыкнуть, состоит в том, что вопросы, которые мы задаем мертвым, инсценированы ими. Когда мертвый отвечает – это говорит твоя собственная душа. Трудно понять эту взаимную заменяемость. Не счесть часов, которые я провел, размышляя над этим фактом.
Так я и прожил в Мадриде январь и февраль: размышлял, искал, негромко, sotto voce, читал ушедшим тексты, изо всех сил стараясь приблизиться к ним. Вы можете подумать, что надежда подойти к мертвым ослабляет ум, если вообще не рождается в дебильном сознании. Ничего подобного! Напротив, мой ум стал глубже, острее, хотя, кроме меня самого, подтвердить это некому. Прежде всего я устанавливал (или восстанавливал?) индивидуальную, независимую ни от чего связь со всем сущим, с целым мирозданием. По крайней мере мне так казалось. Говорят, что душа цивилизованной рациональной личности свободна, но на самом деле она находится в тесном замкнутом пространстве. Душа верит, что формально она свободна и независима, может перемещаться когда и куда угодно, но временами чувствует себя пустым местом. Если же ты, несмотря ни на что, признаешь бессмертие души, если не ведаешь угрозы смерти, которая камнем лежит на сердце у каждого, перед тобой – как при освобождении от одержимости деньгами или сексом – открываются широчайшие возможности. Допустим, человек думает о смерти иначе, нежели разумные реалистичные люди, что тогда? Тогда он ощущает в себе живительное прибавление, приток энергии. Страх смерти сковывает человеческую энергию, но когда преодолеваешь этот страх, можно попытаться делать другим добро без опасения прослыть неисторичным, нелогичным, безынициативным, слабоумным. Настоящая доброта не имеет ничего общего с мученичеством иных американцев (догадываетесь, о ком я говорю?), которые, начитавшись стихов по школьной программе, доказывают свое бескорыстие, щедрость, широту души самоубийством – естественно, по высшему классу, как и положено поэтам.
Перспектива остаться без цента в кармане мало беспокоила меня. Проблемы денег почти не существовало. Меня волновало другое: как многим я, человек, выдающий себя за безутешного вдовца, обязан женщинам пансиона, помогающим мне заботиться о Роджере. И еще: меня буквально преследовала бледнокожая Ребекка Вольстед. Она хотела переспать со мной. Но я упрямо продолжал свои занятия и упражнения. Ах, Рената, Рената, глупышка ты ненаглядная, неужели не видишь разницу между трупным мастером и будущим ясновидцем? Я заворачивался в плащ, купленный для нее – он оказался теплее, чем подаренное мне Джулиусом пальто, – и выходил на улицу. В чистом февральском воздухе Мадрид был живописен. Красивые улицы, приятные лица прохожих, пар изо рта, свежие запахи, парк в зимнем уборе, посеребренная зелень заснувших деревьев, просвечивающее сквозь ветви солнце. Мы с Роджером шли, держась за руки. Он был на редкость спокойный и симпатичный мальчик. Лужайки в «Ретиро» были темно-зеленые, как океан, и, глядя на мальчика, я все больше убеждался, что до определенного предела душа сама творит свое тело, и мне казалось, будто я слышу, как она трудится во мне. Иногда у меня возникало ощущение, что этот ребенок был зачат каким-то непорочным чудесным способом еще до того, как родители дали ему жизнь. Работа этого незримого духа зачатия продолжается и в раннем детстве. Очень скоро эта работа прекратится, закончится физическое формирование человеческой особи, и это удивительное существо превратится в заурядную скучную или, хуже того, – коварную личность, как его мать и бабка. Гумбольдт не уставал говорить о «первоначальном, домашнем мире» в духе Вордсворта и Платона, в котором пребывает человек до того, как на него падут тюремные тени затерянности и неизбывной скуки. Гумбольдт сам стал скучной личностью в одеждах сверхчеловека, скроенных высокой модой. Сотни и сотни тысяч теперь носят эти нищенские одежды. Уродливое племя, эти просвещенные ничтожества, зануды тяжелейшего калибра. Мир еще не видывал таких. Бедный Гумбольдт! Какую ошибку совершила его судьба! Ну что ж, может, ему удастся прожить жизнь сначала. Когда? Вероятно, его дух вернется через несколько сотен лет. А пока я вспоминаю его как милого, великодушного человека с золотым сердцем. Временами я перебираю бумаги Гумбольдта – он так верил в их ценность. Я скептически вздыхаю и снова кладу обратно в портфель.
