бы к нему… Но что-то стал он тяжел на подъем после войны. И школу нужно восстановить. Нужно же детям учиться!..
И вот Шмая каждое утро ходит на работу. Совсем потерял свой бравый солдатский вид, сбросив с себя казенную одежду и запрятав где-то в шкафчике свои регалии, которые сводят с ума всех мальчишек в поселке.
Опять он стал тем добряком, острословом, которого люди помнили издавна. Порой даже кажется, что Шмая никогда и не уезжал из своего поселка!.. И жена по-прежнему пилит его: почему столько толчется, не бережет себя? Ведь здоровье уже не то, раны еще не зажили…
Шмая только разводит руками:
— Что ж поделаешь, родная моя? Сколько можно жить в землянках? Ну, и детям приятнее сидеть в школе, чем бегать по улицам и гонять собак. И любят они сидеть в классе, чтобы им на голову не капало. Да и соседям надо подсобить, привести в порядок их жилища. Кто виноват, что родились в такой век, когда войны донимают и нет людям покоя? Может, дети уж не узнают столько горя, сколько мы… Шутка сказать, на одно поколение аж три войны выпало. И каких!..
Жена слушает его с удивлением:
— Так что же, на тебе свет клином сошелся? Разве ты в состоянии починить все крыши? Все равно один не справишься. А от твоей бригады остались рожки да ножки, несколько калек, стариков… И материалов никаких нет… Как же можно строить?..
Шмая-разбойник задумывается. Морщинистое лицо его искрится добротой. И после долгой паузы он отвечает:
— Что я, дорогая, могу тебе на это ответить? Ничего не скажешь, в твоих словах много правды, очень много. Конечно, было бы куда легче, если бы все, отвоевавшись, вернулись домой, если бы у нас лежали штабелями лес, кирпич, жесть, черепица. Но тогда, пожалуй, каждый партач орал бы на весь поселок, что он большой мастер… А вот попробуй без леса, без железа что-нибудь сделать… Вот это фокус! Помнишь, какой вид был у нас в начале войны, в первые месяцы? Прямо скажу, имели мы бледный вид… Но когда наши люди расправили крылья и взялись дружно за дело, весь мир перед нами шапку готов был снять. До самого Берлина дошли. Так теперь и здесь должно быть. Расправить крылья, и порядок!
— Ну что ж, Шмая, пусть будет по-твоему, — ответила ему жена. — Тебя не переспоришь. Кто с тобой спорит, всегда остается в дураках. Делай, как сам понимаешь…
— Наконец-то моя жена заговорила мудро, хвалю! Молодец!..
Глава тридцать восьмая
ЖИЗНЬ ВХОДИТ В СВОИ БЕРЕГА
Право, бывают годы, с которыми жаль расставаться!
А они, как назло, летят особенно быстро.
Хочешь не хочешь, а годы идут, старость незаметно подбирается к тебе и начинает точить и точить… Начинаешь помаленьку и не торопясь пятиться с ярмарки. Правда, тебе знаком секрет долголетия. Ты трудишься не покладая рук, все время в действии, всегда в строю, и тебе некогда думать о старости, о всяких болезнях. Но все же, когда проходит год и ты смотришь на свои морщины, на седину, грустно становится на душе.
Впрочем, Шмая сегодня ничуть не огорчился, вспомнив, что уже прошел год с тех пор, как он вернулся домой. Год!.. Он прошел как один день. Оглядываешься вокруг, и сердце радуется: сколько уже успели сделать!.. В другое время потребовался бы десяток лет, а может, и больше.
Лето в этом году задержалось дольше обычного, будто понимало, что торопиться некуда: осталось еще много работы. Если осень немного повременит, это будет к лучшему. Ничего с ней не случится, если пожалует чуть попозже…
Однако, когда все уже решили, что лето будет долгим, а там еще придет золотая осень, небо вдруг взбунтовалось. Сердитые ветры нагнали откуда-то свору дождевых туч, напоминавших стадо овец, сбившихся в одно место, как перед грозой. Тучи стали свинцовыми, затем потемнели еще больше, словно кто-то их вымазал смолой. Совсем взбесился ветер и набрасывался на крыши так, будто решил их сорвать, свести на нет работу Шмаи, который трудился весь год с такой любовью!..
Так началась противная, неуютная осень. Пришла, когда ее никто не ждал.
И, как ни странно, неожиданный приход осени больше, чем на всех, отразился на кровельщике. Ох как набросилась на него жена!
— Что же будет теперь? Сколько можно сидеть в землянке? Ты всем помог достроить дома, покрыл почти все постройки артели, а только о себе забыл! Вот и остались у разбитого корыта. Что ты за муж? Что за отец?..
Жена была права, и Шмае трудно было найти для себя оправдание. Но все же он сказал ей:
— Конечно, получилось не так, как я планировал. Но из-за этого нет смысла расстраиваться, родная моя. Что поделаешь, если я принадлежу к той категории людей, которые не могут видеть, как другие мучатся без крова?.. Сделаешь человеку добро, и у тебя легко становится на душе. Поди знай, что осень так скоро придет, начнутся дожди…
— Но десятки людей уже имеют крышу над головой с твоей помощью, а мы снова будем зимовать в землянке!..
— Не огорчайся, дорогая. Не забудь, что человек живет не только для себя, человек должен жить по совести. Кто не думает в первую очередь о других — о солдатках, о сиротах, беспомощных стариках, — тот не достоин, чтобы земля его носила. Главное, мне кажется, это совесть. Лучше жить в землянке с чистой совестью, чем в своем собственном доме без совести… Не огорчайся, все в наших руках… Крышу я себе всегда поставлю…
Рейзл посмотрела на него и только махнула рукой:
— На тебя надейся!..
— Ничего! Было хуже, и мы тоже не падали духом! — перебил он ее и, заметив на глазах жены слезы, погладил ее по голове:
— Ну что ты! Как тебе не стыдно?.. Успокойся!.. Эх, жены, жены!.. Объясни мне, дорогая моя, почему это бывает так: придешь к чужой жене, она тебя принимает как царя: «Садитесь, пожалуйста, выпейте стаканчик чаю с вареньем, попробуйте пирожков с маком… Посидите, отдохните…» А к своей жене придешь, и она тебе: «Ах ты, такой-сякой! Притащи сейчас же ведро воды, наруби дров, сбегай в кооперацию за селедкой… Почему крышу не закончил?..»
Тут уж Рейзл не выдержала и рассмеялась сквозь слезы.
— Вот видишь, родная, — обнял ее Шмая. — Ты старайся пореже на меня сердиться. Злиться тебе, ей-богу, не к лицу. Тебе куда больше идет, когда ты смеешься и не сердишься…
Не зря люди говорят: нет худа
