— А мне кажется. И возникает вопрос: видим ли мы при этом одно и то же? Сомневаюсь, — Шевчук зажег новую сигарету и продолжал: — Вот мысль, вчера пришедшая мне в голову, еще не опубликована. Наука больше всего похожа на цирк. И там и там — презрение к любителям. И там и там — понятие высшего достижения, рекорда. И там и там — парадигмальность.
При слове «парадигмальность» Нешатов дрогнул, но смолчал.
— И там и там — клановость, — говорил Шевчук, — чувство принадлежности к среде. И там и там — гамбургский счет, точно устанавливающий, кто чего стоит. Клоун — это аналог методолога, который обязан уметь все и никого не должен заменять...
— А себя вы считаете методологом? — спросил Нешатов.
— Разумеется. Но вернемся к теме. Ученый строит математическую модель, а потом говорит: это и есть реальность. В результате она и ведет себя как реальность. Индусский ученый Сингх назвал это синдромом Пигмалиона. Вся проблема искусственного интеллекта, в сущности, сводится к синдрому Пигмалиона...
— Извините, у меня дела, — сказал Нешатов, вставая со стула.
— Ну, как ваша беседа с Даниилом Романовичем? — спросил Ган. — Достигнуто взаимопонимание?
— «Взаимо» — нет. Он, возможно, меня и понял, потому что я молчал. Я его не понял. «Парадигмальность»...
— Я так и думал, что этим кончится, — грустно сказал Ган. — А жаль. У Даниила Романовича бывают яркие технические идеи.
А в общей комнате тем временем шел разговор о Шевчуке. Первую скрипку, как обычно, вел Полынин.
— Даниил Романович, — говорил он, — человек ярко талантливый и так же ярко уклоняющийся от нормы. Талант и норма вообще враждебны. Личная его беда — безвкусица, которая из него так и прет. Его стихи, малиновый пиджак, псевдоним «Я. Мудрый»... Я говорю «беда», но это условно. Преизобилие во всем, отсутствие «умеренности и аккуратности», может быть, не беда его, а счастье. Самые блестящие идеи зарождаются как раз в таком умственном кавардаке.
— Его стихи ужасны, — содрогнувшись, сказала Магда.
— Мне они тоже не нравятся. Но, возможно, это ограниченность моего сознания, привыкшего к узкой специализации и относительному совершенству во всем. А Даниил Романович в своей откровенной неумелости даже трогателен. Вы бы посмотрели на его лицо, когда в каком-то журнальчике, чуть ли не «Следопыт», были напечатаны несколько его стихотворных строк! С какой невинной радостью он всем показывал этот журнальчик со врезкой: «Поэт Я. Мудрый сосредоточивает свой пафос на морально-космической теме»! В такие минуты из-под его сегодняшнего, скажем, зрелого облика выглядывает толстый мальчик, которому дали пирожное...
— Этот мальчик, — сказал Коринец, — вполне мог бы обойтись репутацией ученого и не позориться стихами.
— А вот поди ж ты, ему позарез нужно выразить себя еще и в поэзии. Знамение времени, очередной виток спирали. Когда-то в давние времена существовал тип всесторонне развитой выдающейся личности: ученый был одновременно и художником, и поэтом, и изобретателем, и врачом, иной раз — магом и шарлатаном. Потом человечество пошло по пути все более узкой специализации и на этом пути достигло больших успехов. И вот в наше время все чаще проявляются признаки обратной тяги — к универсализму. И Даниил Романович этому яркий пример.
— Ярко-малиновый, — хихикнула Лора.
— Это тяга не к универсализму, а к халтуре, — ворчливо сказал Малых. — Ему хочется задаром попастись на чужих угодьях. На наш век хватит точных наук, нерешенных задач. Каждую надо решать, надрывая пуп. Тут не порхание нужно, а честная усидчивость. Вы же сами, Игорь Константинович, остаетесь в пределах точных наук?
— Это во мне, как и в вас, говорит инерция мысли. Реликты мировоззрения философов-просветителей восемнадцатого века, веривших в универсальную силу разума. Полагавших, что спасение мира — в точном, трезвом знании. Это там, в восемнадцатом веке, корни позднейшего культа техники, веры в то, что технический прогресс сам по себе может дать человечеству счастье и процветание. Сегодня мы все больше убеждаемся, что это не так. Нельзя отрицать значения математики, физики, техники, но без должной гуманитарной основы они ничто...
Малых издал хрюкающее междометие.
— Но вернемся к предмету разговора — к нашему Даниилу Романовичу. Ему, с его талантом, тесно в рамках точных наук, он из них выламывается. В наше время немало таких, выламывающихся. Математик вдруг бросается в лингвистику, в теорию стиха, инженер — в психологию, социологию, медицину... На первых порах все это, может быть, не очень удачно. Не обладая должной гуманитарной культурой, они зачастую творят глупости, но сама тенденция прогрессивна. Время требует разрушения барьеров. Такие люди, как Даниил Романович, — ценнейшие мутанты в науке, от них пойдут новые линии. Думая о таких, выламывающихся, я всегда их жалею. В православном богослужении есть замечательные слова: «О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении душ их Господу помолимся...»
— Игорь Константинович, неужели вы верующий? — спросила Лора с безграничным изумлением. — Вот уж не ожидала!
— Я не верующий, но получил строгое религиозное воспитание, моя бабка удивительная была женщина, столп добродетели. В детстве веровал, потом, разумеется, отошел от веры. Но до сих пор думаю, что во всем этом что-то было, чего не стоило отбрасывать. Например, понятие «грех». Это понятие жгло. «Не бросай хлеб на пол — грех». А десять заповедей? «Не убий», «Не укради», «Не послушествуй на друга своего свидетельства ложна»...
— Что значит «не послушествуй»? — спросила Лора.
— Краткий смысл этой заповеди: не пиши ложных доносов. В человеческом обществе должны существовать такие табу, нарушение которых внушает ужас. Упразднение их — одна из причин распространенности в наше время так называемых немотивированных преступлений. «Почему ты его ударил ножом?» — «А так...» Заметьте, что классические мотивы преступлений — корысть, желание получить наследство, устранить соперника и прочее — отошли, по крайней мере у нас, на второй план. В каноническом детективе прежде всего ищут, кому бы это могло быть выгодно? В условиях, когда преобладают немотивированные преступления, эта схема не годится. Надо бы создать новый жанр «антидетектив» — специально по расследованию абсурдных, нелогичных преступлений, не приносящих никакой выгоды преступнику...
— А вы напишите такой антидетективный роман, — посоветовал Толбин. — У вас хорошо получится.
— Нет, я работаю только в устном жанре. Так сказать, устный графоман.
— Анна Кирилловна, меня всегда поражает, как вы, такая пожилая, можете войти в психологию молодой женщины. Ну не совсем молодой, а такой, как я. Мы с вами говорим — правда? — как две подружки. Я вам все про себя рассказываю...
— Кстати, Даная, сколько вам лет?
— Не выдадите? Сорок два. Но я всем говорю, что тридцать девять. На этом я решила остановиться. Сорок — ужасное число. Слышите, как оно звучит? Со-рок. Рок. Что-то роковое. Из тридцати девяти я когда-нибудь сразу перейду в пятьдесят. Или даже в пятьдесят пять. Пенсионный возраст. Я думаю, в пенсионном возрасте мне будет уже спокойно. Получай свои сто двадцать, и никакой любви.
— Боюсь, у вас это не выйдет.
— Я тоже боюсь. Я о вас часто думаю: как вы пережили этот ужасный рубеж, пятьдесят пять? Это ужасно — пенсия! Не сама пенсия, а право ее получать. Песенка твоя спета, пора на заслуженный отдых. Когда я лично бездельничаю, это отдых не заслуженный, а незаконный, тем и хорош. Я вообще вся незаконная.
— Как беззаконная комета в кругу расчисленном светил.
— Это Евтушенко?
— Нет, Пушкин. Даная, вы порой до ужаса необразованны. Пушкина надо знать.
— Прочту как-нибудь. Когда проходили Пушкина, я была влюблена. В Кольку Бакшеева, из соседней мужской. Тогда мы раздельно учились с мальчиками, но не помогало, все равно влюблялись. С Колькой мы взаимодействовали по комсомольской линии: он активист, и я активистка. И вот довзаимодействовались! Встречались в саду на скамейке. В этих встречах тоже было что-то беззаконное. Как вы сказали? «Как беззаконная комета...»
— В кругу расчисленном светил.
— Неплохо. Так вот, я про Кольку Бакшеева. Мы выходили в сад после уроков, садились рядом на скамейку и перещипывались.
— Как это?
— Просто щипались по очереди. Главная задача — щипнуть побольнее, но чтобы не крикнуть, не вздрогнуть, даже не сморщиться. Мы с ним тогда все в синяках ходили. Я на уроке, бывало, задеру рукав и смотрю, и все сердце во мне обмирает. От этих синяков я чувствовала к нему какое-то рабство. А больше между нами ничего не было, платоническая любовь, если не считать того, что однажды он меня поцеловал в синяк.
— Где был синяк?
— На ноге, повыше колена. Но вы не думайте, это тоже было на платоническом уровне. Я тогда худая была прехудая, на таких параллельных ногах, как римское «два». Ни тени будущей красоты. Он-то был красив, как греческий бог. Ему бы не школьную форму, а фиговый лист. Между прочим, меня всегда интересовало, как у них эти листы держались. На клею, что ли?
