"К полуночи мы все уже изрядно наклюкались. Папаше Брауну приспичило во что бы то ни стало нарисовать на заду одной толстухи колокольню. Никогда еще я так не смеялся. Похоже, и я куролесил, но, признаться, помню все весьма смутно. Ты можешь подумать, что я веду разгульный образ жизни, но это не так. Дело не заходит дальше тех невинных шалостей, которые я тебе описал. Согласись, дорогая моя, мы подходим к возрасту, когда уже можно доверять друг другу при любых обстоятельствах".
Четыре дня спустя, в понедельник, я оказался с Рене в лифте. Мы были одни, и я решился. Понедельник - самый подходящий день для таких вещей: унылые воскресенья в одиночестве отнюдь не способствуют укреплению супружеской добродетели. Рене не обратила внимания на то, что я нажал кнопку шестого этажа. Лифт пошел вверх, и я сказал ей:
- Рене, сердце мое разрывается, я невыносимо страдаю, ах, боже мой, Рене, я не в силах больше ждать вашего решения, от которого зависит моя жизнь или смерть.
Эту хорошо отрепетированную за три дня тираду я произнес хриплым голосом. Не следует бояться театральности, решил я, нужно, чтобы все это как можно меньше походило на сдержанные полупризнания, которые Рене слышала от меня во времена нашей помолвки, - тогда я видел в такой манере особенную изысканность. Она схватила меня за руку и с жаром стиснула, повторяя мое имя. И тут произошло нечто совершенно непредвиденное. Ее согласие, которого я ждал, на которое надеялся, повергло меня в ярость и тоску! Меня захлестнуло ревнивое негодование: о недостойная супруга! Я схватил ее за плечи, больно сжал и простонал: "Рене, Рене, это невозможно". Она приписала мое восклицание совсем другому чувству. Лифт остановился. Я вышел вслед за Рене на площадку и открыл дверь в свою квартиру. Рене не сразу поняла, что очутилась на моем этаже, а поняв, испугалась, вскрикнула и попятилась.
- Кто-нибудь может вас увидеть, - шепнул я, - входите же скорее.
Это положило конец ее колебаниям. В прихожей царил полумрак, и я плохо видел лицо Рене - она стояла спиной к свету. Это и было к лучшему - ведь если бы я узрел на нем нежность, то мог бы осыпать ее оскорблениями и вообще натворить бог знает что. Она сняла шляпку и бросила ее на столик - в этом движении было столько пленительной решимости, что я едва не закричал от боли. Обвив руками мою шею и приникнув к моему плечу, она все повторяла:
- Любовь моя, любовь моя.
Я еле удерживался от злобной усмешки. Так и подмывало влепить ей пощечину, но все-таки я подчинился правилам игры. Я прижимал Рене с яростью, которая вполне могла сойти за страсть и отчасти ею и была. Я молчал, что тоже было вполне уместно. Уткнувшись в волосы жены, я созерцал круглую ручку двери в уборную. Все-таки это ужасно, думал я. Ведь я всегда слепо верил ей. Только что не молился на нее. Когда я изменял ей, что случалось чрезвычайно редко, угрызения совести не давали мне спать, а тут стоило первому попавшемуся хлюсту, с которым она в общей сложности не провела и часа, поманить ее - и вот она уже висит у него на шее и лепечет: "Любовь моя".
Однако следовало развивать успех. Не торчать же до бесконечности в прихожей. Я увлек Рене в гостиную и усадил на диван, над которым красовались сочинения отца Массийона в сафьяновых переплетах.
- Как у вас мило.
В ответ я буркнул что-то невнятное. Но вскоре перестал чувствовать себя разгневанным мужем. Никогда еще Рене не выглядела такой соблазнительной даже в ту пору, когда я за ней ухаживал. Я пытался убедить себя, что просто не умел на нее смотреть. Верный и почтительный супруг, я вполне довольствовался уютным "домашним" образом жены, а он заслонял от меня ее подлинную красоту. Так часто бывает, когда долго живешь с человеком. Но в этот вечер Рене и в самом деле была другой женщиной, ее лицо преобразилось до такой степени, что мне казалось, будто оно впервые ожило, как у статуи, в которую вдохнули жизнь. Оно заиграло новыми красками, как будто в нем проглянула ее сокровенная сущность, доселе не ведомая мне, а может, и ей самой. Ее глаза, обычно прозрачные и холодные, как ключевая вода, "змеиные", в шутку говаривал тесть, - сейчас лучились волшебной мягкостью. Изменился даже ее голос. Я с трепетом наклонился над ней, чувствуя, что благодаря переполняющему ее счастью и мне предстоит испытать неизведанное блаженство. Помимо воли я был ослеплен, околдован этой пылкой нежностью. Я-то думал, что завлек ее, а между тем попался сам. Во мне не просто вспыхнуло с новой силой былое чувство - нет, то была иная любовь, где все было внове, и я усомнился, любил ли я вообще когда-нибудь Рене. Серьезное и спокойное чувство, которое я питал к ней до сих пор, казалось мне теперь куцым и убогим, почти смехотворным; я чуть ли не стыдился его. Благословенно будь мое превращение, подумалось мне, возможно, оно только начинается, а уже как далеко зашло.
...Наша одежда вперемешку валялась на стуле. Рене открыла глаза, румянец постепенно возвращался на ее Побледневшие щеки. Я же прислушивался к охватившему меня блаженству и боялся только, как бы оно не улетучилось из моего обессилевшего тела. Но оно длилось, и это было еще одним чудом. Рене посмотрела на меня долгим взглядом, серьезным и почти строгим. Потом, снова закрыв глаза, приблизила губы к моему уху и прошептала:
- Ролан, я ничего не знала. Ничего не знала о любви. Правда. О! Ничего, ничего, ничего.
- Не может быть, - с горечью пробормотал я.
- Ролан, - все так же еле слышно продолжала она, - я хочу, чтобы вы знали, почему сейчас я люблю вас в сто раз сильнее, чем до того, как вошла сюда. То, что называют любовью, для меня всегда было всего лишь постылой обязанностью.
- Рене, не говорите так. Это ужасно.
- Нет, это прекрасно. Если б вы знали. Когда-нибудь я вам расскажу...
Впервые за все время, что я жил в этой квартире, раздался телефонный звонок. Мой номер знал только дядюшка Антонен. Аппарат стоял в соседней комнате, но стена была тонкая. Я не двинулся с места, и это удивило Рене.
- А вдруг это по важному делу? Подите снимите трубку, прошу вас.
Я нехотя подчинился, но нарочно не спешил, надеясь, что дяде надоест. Однако я заблуждался. В этот вечер он ждал бы ответа до скончания века.
- Это ты, Рауль? То есть это ты, Гонтран? Говорит твой старый дядюшка. Ты не подавал признаков жизни с тех пор, как уехал из Шату. Я начал волноваться.
- Вы же знаете, я очень занят. Мой труд о позвоночных отнимает у меня массу времени.
- Что? Ах да, позвоночные. - Дядя разразился смехом. - Ну ладно, я тебя наконец застал, и хорошо. Слушай, малыш, я так рад, и ты сейчас тоже обрадуешься. Вообрази, ' утром мне пришла в голову блестящая мысль. И главное, все отменяется. Тебе больше нет нужды обольщать бедняжку Рене.
- Мы поговорим об этом в другой раз. Сейчас меня больше всего занимает приспособляемость к среде обитания у некоторых позвоночных, чей тип сформировался уже давно, - в частности, у лемуров и непарнокопытных. Понимаете?
- Что ты городишь? С чего это ты твердишь о позвоночных?
- Потому что так надо. Возьмите хотя бы приматов или полорогих. Вы без труда обнаружите у них автоматизм торможения.
- Боже мой! - воскликнул дядюшка Антонен и понизил голос: - Она у тебя, верно? Она у тебя? Ну вот, в который раз ты путаешь мне все карты. Все пошло прахом. Я позвонил слишком поздно, да?
- Увы, да, слишком поздно.
- Это низко, Рауль, то, что ты сделал. Бедная малышка. Может быть, мне завтра ее навестить?
- Нет-нет, это излишне. Я поразмыслю над вашими замечаниями. Всего хорошего, сударь.
Повесив трубку, я с минуту разглядываю себя в зеркале, висевшем на стене над аппаратом. Всматриваюсь в свои красивые глаза - это из-за них столь разительно переменилась Рене, вдруг воспылав ко мне неистовой страстью. Всего лишь другое лицо, маска. Неужто любовь так поверхностна, капризна или же лицо играет какую-то особую роль? Быть может, Рене в конце концов распознает под внешностью красавчика прежнего человека, и вскоре у нее останется к нему также ровная привязанность, с которой она прожила все тринадцать лет замужества. Но что-то мешает мне в это поверить. Как бы то ни было, если даже иллюзия развеется, ей будет что вспомнить. Но главное, я чувствую, что, помимо внешности, она открыла во мне неизведанные области, куда я и сам еще не вторгался: новые и, пожалуй, более изощренные чувствительность и ум. Только что, рядом с Рене, я убедился, сколь глубоки происшедшие со мной изменения. Так ли уж это удивительно? Я вновь размышляю о том, что занимало меня несколько дней назад, - о связи между лицом и внутренней сущностью человека, о влиянии одного на другое. Если я ощущаю эту связь, то почему бы ее не уловить и другим? Недаром же говорят, что лицо это зеркало души, просто у каждого человека оно обладает своим показателем преломления. Солнце тоже греет и освещает нас по-разному в зависимости от того, какое сейчас небо - ясное ли, затянуто ли тучами, скрыто ли туманом. Так и душа - уловить в ней можно лишь то, что открыто взору.
