Сильвия выбивалась из сил, втолковывая согласно программе красоты стиля Малерба и Расина ученикам, которые по возрасту были старше ее и не умели писать. Жером бездельничал. Он строил различные планы: подготовиться к экзаменам по социологии, привести в порядок свои мысли о кино, но ничего не доводил до конца. Он болтался по улицам в своих ботинках от Уестона, бродил по порту, шлялся по рынку. Заходил в музей, перекидывался словечком со сторожем, разглядывал несколько минут древнюю амфору, надпись на надгробии, мозаику, изображавшую Давида в львином рву или Амфитриту верхом на дельфине. Наблюдал за игрой в теннис на корте, расположенном под крепостной стеной; проходил из конца в конец арабский город, заходил на базары, ощупывал ткани, взвешивал на руке медную утварь и седла. Покупал все газеты, решал кроссворды, брал книги в библиотеке, писал друзьям довольно грустные письма, которые часто оставались без ответа.
Занятия Сильвии определяли ритм их жизни. Неделя складывалась из нескольких светлых дней: понедельника, потому что Сильвия была свободна по утрам, а в кино менялась программа; среды, когда Сильвия была свободна в послеобеденное время; пятницы, когда она была свободна весь день и снова менялась кинопрограмма; все остальные дни были черными. Воскресенье было днем нейтральным, приятным по утрам -- можно было поваляться в постели и почитать только что прибывшие парижские журналы, -- невероятно долгим после полудня и зловещим к вечеру, если только их не привлекал какой-нибудь фильм, что было большой редкостью, ибо два выдающихся или хотя бы сносных фильма обычно не давались подряд. Так протекали недели. Они следовали одна за другой с удручающим однообразием: четыре недели складывались в месяц или около того; месяцы были все, как один. Дни сначала укорачивались, потом стали удлиняться. Зима была сырой, почти холодной. Жизнь уходила.
Они были абсолютно одиноки.
Сфакс был для них непроницаемым городом. Иной раз им казалось, что его вообще невозможно постигнуть. Двери перед ними никогда не откроются. По вечерам на улицах было полно народу. Густая толпа непрерывным потоком сновала взад и вперед под аркадами авеню Хеди-Шакер, перед отелем "Мабрук", перед Детуровским центром пропаганды, перед кино "Хиллаль", перед кондитерской "Наслаждение"; все публичные места переполнены: кафе, рестораны, кино; некоторые лица на какое-то мгновение могли показаться почти дружественными. Но стоило лишь отдалиться -- пойти вдоль порта, вдоль крепостной стены, -- как тебя охватывали пустота, смерть, -- неоглядная занесенная песком площадь, обсаженная перед жалким собором карликовыми пальмами, бульвар Пиквиль, окруженный пустырями и двухэтажными домиками; улица Мангольт, улица Фезани, улица Абд эль-Кадер Згаль -- пустынные, насквозь пропыленные, голые, темные и прямые. Ветер трепал рахитичные низкорослые пальмы со вздутыми чешуйчатыми стволами, среди которых возвышалось всего несколько рослых веерных пальм. Полчища кошек рыскали по помойкам. Рыжая собака, поджав хвост, пробегала иногда вдоль стен.
Ни одной живой души: за вечно закрытыми дверями -- только голые коридоры, каменные лестницы, слепые дворы. Улицы, срезанные под прямым углом; железные шторы, низкие изгороди, площади, призрачные авеню. Они шли молчаливые, растерянные, и иногда им казалось, что все это иллюзорно, что Сфакс вообще не существует, не живет, не дышит. Они искали вокруг хоть какие-то признаки жизни, но никто не откликался на их немой призыв. Ощущение изолированности становилось болезненным. Этот мир не принял их, они не могли раствориться в нем, он был им чужим, и так будет всегда. Как будто существовало какое-то древнее заклятье, некое раз и навсегда заведенное правило, которое делало их париями; им предоставлялось идти куда угодно, их не беспокоили, с ними не заговаривали. Они оставались чужаками, иностранцами. В порту итальянцы, мальтийцы, греки молчаливо смотрели, как они проходят мимо; рослые владельцы оливковых плантаций с ног до головы в белом, в очках с золотой оправой, не замечая их, медленно шествовали по улице Бея в сопровождении своих управляющих.
С коллегами Сильвии у них установились отношения далекие и довольно холодные. Штатные преподаватели-французы не слишком жаловали законтрактовавшихся. А те, кого это не шокировало, не могли простить Сильвии, что она на них нисколько не похожа; они бы хотели, чтобы она, жена учителя и сама учительница, была образцом добродетельней провинциальной обывательницы, обладала бы чувством собственного достоинства, выдержкой, культурой. Ведь здесь они представляют Францию. Правда, в каком-то смысле здесь были представлены две Франции: одна Франция преподавателей-новичков, мечтавших как можно скорее скопить деньги на домик где-нибудь в Ангулеме, Безье или Тарбе; другая -- Франция уклонившихся от воинской повинности или освобожденных от нее, не получавших колониальной надбавки и считавших потому хорошим тоном презирать всех остальных. Но эти последние не задерживались в Сфаксе: одни вскоре получили помилование, другие уезжали пытать счастья в Алжир или Гвинею. Но и те и другие не допускали мысли, что в кино можно сидеть в первом ряду вместе с местной шантрапой или шляться по улицам в опорках, растерзанным, небритым, как какой-нибудь бродяга. Правда, изредка с ними менялись книгами, пластинками, спорили о чем-то в кафе "Режанс", но на этом взаимоотношения кончались. Ни одного радушного приглашения, ни одного живого, искреннего проявления дружбы -- все это не произрастало на почве Сфакса. Люди съеживались, как улитки, прячась в свои чересчур большие дома.
Со всеми же прочими -- с французскими чиновниками из "Компани Сфакс-Гафса" или из нефтяных компаний, с мусульманами, евреями, с осевшими там французскими землевладельцами -- дело обстояло еще хуже: всякое общение с ними было вообще невозможно. Случалось, что за целую неделю Жерому и Сильвии не удавалось ни с кем словом перемолвиться.
Вскоре начало казаться, что жизнь замерла в них. Время почти не двигалось. Ничто не связывало их с миром, одни лишь газеты, да и те уже устаревшие, так что, читая их, они начинали думать, уж не самообман ли это, не собственные ли их воспоминания о прошлой жизни. Они всегда жили в Сфаксе и будут жить там вечно. Они больше не строили планов, ни к чему не стремились; они ничего не ждали от жизни, даже отпуска, который им казался таким невероятно далеким; они даже не мечтали вернуться во Францию.
Они не испытывали ни радости, ни печали, ни даже скуки, но случалось, они начинали сомневаться в самом факте своего существования, да и правда -существовали ли они на самом деле? Ответ на этот обескураживающий вопрос не доставил бы им удовольствия; разве что где-то в глубине сознания брезжила не совсем, впрочем, определенная уверенность в том, что подобная жизнь целесообразна, соответствует их натурам и, как ни парадоксально, необходима им: они находились в самом центре пустоты, обосновались на ничейной земле прямых улиц, желтого песка, лагун, серых пальм -- в мире, которого они не понимали и не старались понять, потому что в своей прежней жизни они вовсе не готовились к тому, что им понадобится приспособляться, переделываться, перекраивая себя соответственно тому или иному пейзажу, климату, образу жизни: Сильвия ни в чем не походила на учительницу, которой считалась, а когда Жером шлялся по улицам, казалось, что он на подошвах своих английских ботинок перетащил сюда если не родину, то уж, во всяком случае, свой квартал, свое гетто, свою климатическую зону; но на улице Ларби-Зарук, где они поселились, не было даже той мечети, которая составляет гордость улицы Катрфаж, и вообще, как ни напрягай воображение, в Сфакс не перенесешь ни "Мак-Магона", ни "Гарри-Бара", ни "Бальзара", ни Контрэскарп, ни зала "Плейель", ни "Июньской ночи на берегу Сены". Но в этой пустоте -- именно из-за этой пустоты, из-за полного отсутствия всего, из-за этого вакуума, из-за существования на ничейной земле, в условиях "tabula rasa" -- им казалось, что они очищаются, обретают большую простоту, настоящую скромность. К тому же на фоне общей нищеты, царящей в Тунисе, их собственная нищета уже не имела прежнего значения, так же как и те небольшие лишения, которые они испытывали, -- ведь цивилизация приучила их к душам, машинам и замороженным напиткам.
Сильвия давала уроки, спрашивала учеников, проверяла тетради. Жером ходил в городскую библиотеку, где читал без разбора Боржеса, Труайя, Зераффа. Ели они в маленьком ресторанчике, почти всегда за одним и тем же столом и почти всегда одни и те же блюда: салат из тунца, эскалоп, или шашлык, или жареную рыбу, фрукты. Заходили в "Режанс" выпить чашечку кофе-экспресс со стаканом холодной воды. Они прочитывали кипы газет, смотрели фильмы, шатались по улицам.
Их жизнь походила на застарелую привычку, на почти устоявшуюся тоску, -- это была совершенно пустая жизнь.
