— Ростислав не позволит. Говорит: ювелирная работа. Там же, говорит, неспециалисты. Если, говорит, Зинаиду туда сплавите, кладите и меня туда же.
Способна ли была бы я на такое? Наверно, нет. Выходит, у Ростислава, молодого, неопытного, впору мне, многоопытной, учиться? Выходит, так.
Все проходит. Кончилось и вытяжение. Сделали рентген, наложили гипс. С костылями, сказали, пока повременим. Не спешите, больная.
Я, как полагалось больной, не вмешивалась. С непривычки поначалу было даже страшно так лежать: чего-то не хватало. Но это быстро прошло. Радость повернуться на бок... Как давно я была ее лишена!
На другой день явились, кроме Ростислава, еще двое: Марта Владимировна и с нею еще незнакомый, судя по уважению — профессор. Звали его Михаил Михайлович. Что-то медвежье: тяжел, полноват, в массивных очках, с каким-то слоеным лицом — при разговоре оно колыхалось.
— Видите ли, коллега (в первый раз меня здесь назвали коллегой, и я испугалась), мне по вашему поводу звонил доктор Чагин, мой однокашник (улыбка, складки заколыхались). Уверил его, что все в порядке, принимая во внимание тяжесть перелома. Но должен вас чуточку огорчить: придется сделать еще одну операцию. Первичная оказалась не совсем удачной (Ростислав смугло покраснел). Рентген, — он развернул снимок, — показал опасность образования ложного сустава. Видите?
Ничего я не видела, не понимала... Анатомия, начатки ортопедии... Когда-то учили, сдавали, забывали... Он все тыкал в снимок толстым пальцем:
— Видите? И, конечно, понимаете, чем это грозит?
— Понимаю. — Термин «ложный сустав» я все-таки слышала.
— Необходимо протезирование тазобедренного сустава. Приживаемость почти сто процентов. С моим суставом вы будете ходить так же резво, как до перелома.
Видя, что я колеблюсь, Марта Владимировна пояснила:
— Михаил Михайлович Вишняк — автор новой методики протезирования тазобедренного сустава. Так и называется: сустав Вишняка. Применяется и за границей.
Ложный сустав. Полная инвалидность... С «суставом Вишняка» буду ходить?
— Ну что ж. Я согласна.
Облегчение на лицах врачей. Обычно больные боятся операции, а тут сразу согласие. Очкастый даже потрепал меня по руке. Марта Владимировна выдала лучшую из каменных улыбок. Любезно попрощавшись, вышли; за ними, все еще краснея пятнами, — Ростислав.
— Тысячу, — кратко, как когда-то «рубль», сказала Ольга Матвеевна.
На этот раз я поняла:
— Что за глупости! Никакой тысячи у меня нет. Сделают даром.
— Даром — значит, схалтурят. Брылястый. Брыль-брыль, как мопс. Тысячу — меньше и не думай.
— Вот вернусь, сами увидите, что даром. И без всякой халтуры. И без тысячи.
— Без тысячи — значит, по блату. Про какого-то доктора Чацкого говорил?
— Чагина, не Чацкого.
— Не все равно, Чагина, Чацкого? Все блат.
Я молчала. Ну что я могла ей возразить? Что большинство — подавляющее! — хирургов оперируют бесплатно? Все равно бы не поверила. Все знают: не заплатишь — не разрежут. Что касается «блата» — тут возражать было нечего. Кто из нас, врачей, не устраивал своих родных, знакомых в лучшие больницы, к лучшим врачам? Жаль, что границы между благодарностью и взяткой, между любезностью и блатом размыты...
Вдруг за меня вступилась со своей угловой кровати Зина громким своим, настырным голосом:
— И чего пристали к человеку? Не видите, переживает?
Ну и ну... Кто бы подумал?
Приготовления к операции... До чего они у нас сложны и долги. Дополнительные анализы. Диурез. Кровь из пальца, кровь из вены, кровь на сахар, на протромбин... Наверно, так и надо. Но не слишком ли долго? Человек приготовился, собрался, а они все тянут.
Надо бы мне, врачу, быть на высоте, но все-таки я волновалась. Хотела бы я видеть человека, вполне спокойного перед операцией! Разве что доктор Чагин (но он, может быть, и не человек).
Наконец-то назначили срок. Накануне почему-то заговорила со мной Ольга Матвеевна:
— По-вашему, я сволочь?
— Нет, откуда вы взяли?
— Вижу, считаете сволочью. Молчите, а в душе осуждаете. А я прямо скажу: сволочь я и больше никто. Жизнь меня сволочью сделала. От такой жизни и белый ангел иссволочится. Одна, все одна, соседи как волки. Кот у меня дома, Тимоша, один остался, и покормить некому. Соседке десять рублей оставила, обещалась кормить, да не верю, плохая баба, вручая. Я ему через день спинку минтая, хек серебристый. Я за ним как за ребенком ухаживаю. Верно, сдох он там без меня, Тимошенька. Вернусь отсюда — и нет у меня никого. Стены-то зеленые, обоями клеены, три года, как ремонт сделала. А он, деточка моя, любит об стенку точить когти. Все обои обшарпал. А я его — ремнем! Говорите — не сволочь? Животное, он не понимает, во что мне этот ремонт встал. Била без разбору — по спине, по бокам, по чем попало. Терпит, не мявчит. Вспомню Тимошины глазки зеленые — и в слезы.
Послышался плач не плач, какое-то рыкание. Словно лев сморкался.
— Не горюйте, — сказала я, — не мучьте себя. Жив ваш Тимоша, дождется вас, не век же вам лежать на вытяжении! Весна придет, вынесете его на солнышко...
— Ой, спасибо вам, спасибо на добром слове, — пуще заплакала она, — я вас за гордую считала, а вы, я вижу, простая. Не взыщите, если чем когда обидела. Злое сердце у меня, а все от дурной судьбы. Вы-то только отсюда выйдете хромая, а я от рождения. Ножками вперед шла, вот меня бабка и вывернула. Такая и выросла, с изъяном. Через это на меня никто и не позарился. Девушка я как есть невинная. Была бы с ровными ножками, вышла бы взамуж, детей нарожала... А у вас, извиняюсь, есть детки?
— Двое мальчиков. Один уже взрослый, студент, другой школу кончает.
— А муж, извиняюсь, кто?
— Мужа нет, разошлась.
— Бог с ним, с мужем, были бы детки. Я так, бывало, по ним затоскую, что прямо тут же взяла бы да родила. Только от кого? Не пойдешь же, не скажешь мужику: хочу, мол, от тебя ребеночка? На смех поднимет. Вот и перемолчала всю молодость, а теперь старая, как перст одна. Вы-то счастливая, двое у вас, как-никак походят за матерью. Ближе матери нет никого...
А и в самом деле, если не приживется сустав? Митя и Валюн... Неужели повисну у них на шее? Скорей всего у Мити — на младшенького плоха надежда...
Да нет, вздор, чепуха, не буду я инвалидом! Сказал же Михаил Михайлович: «С моим суставом будете ходить так же резво, как до перелома»... Верю ему, верю! Больной должен верить своему врачу.
Накануне операции, вечером, мне сделали укол. Спала как убитая (видно, «что надо, то и вкололи»). Утром разбудили, повезли в операционную. Каталка пошатывалась, с нею вместе — потолок и стены. Полусознание, полусон.
Над большим, как поляна, столом плоско сияла бестеневая лампа. Неведомо как я оказалась под плоским сиянием. Тысячи глаз меня разглядывали.
Кругом — врачи, сестры, не в белых — в зеленых халатах, колпаках, бахилах. Белы только марлевые маски, закрывающие у каждого нижнюю часть лица. Что-то вроде инквизиции или ку-клукс-клана...
Подошла сестра со шприцем, нащупала вену во внутреннем сгибе локтя. Легкая, почти приятная боль от укола. И сразу же, буквально в тот же миг (ничего не успело ни произойти, ни подуматься), ощущение чего-то лишнего в ноздрях.
Открыла глаза. Светло. Бело. Зеленых нет.
Незнакомая сестра в белом, полненькая, с завитками на шее, подошла и сказала приятным голосом:
— Вот и проснулись. Как самочувствие?
— Когда будет операция? — спросила я.
— Прошла, прошла ваша операция! Это вы проснулись после наркоза.
Как так? Прошла? Не может быть! За то мгновение, долю секунды, отделившую укол в ямку локтя от ощущения лишнего в ноздрях? Взглянула — это были трубки, резиновые, красные, похожие на червей.
— Уберите их, — попросила я.
— Можно уже снять, если они мешают.
Выдернула. Сразу легче.
Значит так: прошла уже операция. Все позади.
А сейчас — блаженство. Боли нет. И сестричка эта полненькая. И палата кефирно-белая, в изразцах. И окно с прохладно дышащей фрамугой. И кислородный баллон — гордый, крутоплечий, в голубом ошейнике...
До чего же приятны могут быть самые обычные вещи! И эта сестра с завитками на шее, похожая на Анну Каренину. Современная Анна Каренина, трудовая. Такая бы не испортила жизнь Вронскому своей глупой ревностью. А та все приставала: ты меня меньше любишь, чем раньше... Мужчины таких разговоров не переносят, правильно сказала Дарья Ивановна. Хорошо еще, что в те времена не было телефона: она бы умучила его звонками... Жалко стало Вронского — ну прямо до слез... Бедный Вронский...
И вдруг — поезд. Стук колес. Убегающие снега. Бедный Вронский с телефонной трубкой в руке стоял у изголовья, рядом с кислородным баллоном. Прямые плечи, черно-бронзовые глаза архангела. И я его любила, мне это было теперь совершенно ясно.
Жгло щеки. Видимо, поднималась температура.
Пророкотала каталка. Ввезли и положили на койку напротив что-то очень большое, величиной со шкаф. Не сразу сообразила я, что это не вещь, а женщина. И эта женщина ругалась. Бог знает какими словами! Было ясно, что она поносит какого-то «его», который испортил ей жизнь. А ведь как могла бы быть счастлива! Она-то, с ее красотой, умом, золотыми руками...
