В нашем вагоне ехал друг отца, Меир Кац. В Буне он работал садовником и иногда приносил нам какие-нибудь овощи. Поскольку он питался чуть лучше других, то и заключение переносил легче. Благодаря относительному здоровью он был назначен старшим по вагону.
На третью ночь пути я внезапно проснулся, ощутив, что две руки сжимают мне горло. Я только успел крикнуть: "О т е ц!".
Только это слово. Я почувствовал, что задыхаюсь. Но отец проснулся и вцепился в нападавшего. Но он был слишком слаб, чтобы одолеть противника, и решил позвать Меира Каца.
- Иди сюда, скорее! Моего сына душат!
Через несколько секунд меня освободили. Я так и не узнал, почему тот человек хотел меня задушить.
А несколько дней спустя Меир Кац обратился к отцу:
- Шломо, я слабею. Я теряю силы. Я больше не выдержу...
- Не падай духом, - попытался ободрить его отец. - Надо сопротивляться! Ты должен верить в себя!
Но в ответ Меир Кац глухо простонал:
- Больше не могу, Шломо!.. Что мне делать?.. Больше не могу...
Отец взял его за руку. И Меир Кац, этот сильный мужчина, самый крепкий среди нас, заплакал. Он лишился сына во время первой селекции, но только теперь заплакал о нем. Только теперь он не выдержал. Он больше не мог. Силы иссякли.
В последний день пути задул ужасный ветер, а снегопад всё не прекращался. Мы почувствовали: приближается наш конец, настоящий конец. Мы не сможем долго выносить этот ледяной ветер, этот шквал.
Кто-то поднялся и крикнул:
- Нельзя сидеть в такую погоду! Мы околеем от холода! Давайте все встанем, будем двигаться...
Мы все встали. Плотнее закутались в свои отсыревшие одеяла. И постарались сделать несколько шагов, повернуться на месте.
Вдруг в вагоне раздался крик, вопль раненого зверя. Кто-то умер.
Другие - те, кто чувствовали, что вот-вот умрут, - повторили этот вопль. И казалось, что эти крики доносятся с того света. Вскоре кричали все. Жалобные стоны, вопли, крики отчаяния рвались сквозь ветер и снег.
Словно зараза, это передалось в другие вагоны. И одновременно раздались сотни воплей. Мы не знали, к кому обращен наш крик. Не знали, почему мы кричим. Это был предсмертный хрип целого эшелона людей, почувствовавших приближение конца. Мы все умрем здесь. Мы перешли все пределы. Ни у кого не осталось сил. А впереди еще долгая ночь.
Меир Кац стонал:
- Почему они не расстреляют нас прямо тут?
В тот же вечер мы прибыли на место назначения.
Стояла глубокая ночь. За нами пришла охрана. Мертвые остались в вагонах. Вышли только те, кто еще могли держаться на ногах.
Меир Кац остался в поезде. Последний день был самым смертоносным. Когда мы входили в этот вагон, нас было сто человек. А вышла из него дюжина. В том числе и мы с отцом.
Мы прибыли в Бухенвальд.
Глава VIII.
У ворот лагеря ждали эсэсовские офицеры. Нас пересчитали. Потом повели к сборному плацу. Приказания отдавались через громкоговорители: "Построиться по пять", "Разбиться на сотни", "Пять шагов вперед".
Я крепко сжимал руку отца. Давно знакомый страх: не потерять бы его.
Совсем рядом с нами торчала высокая труба крематория. Но на нас это уже не действовало. Мы ее едва замечали.
Один из старых заключенных Бухенвальда сказал нам, что сначала мы примем душ, а потом нас распределят по блокам. Мысль о горячем душе меня очень обрадовала. Отец молчал. Тяжело дыша, он стоял рядом.
- Папа, - сказал я, - еще чуть-чуть. Скоро можно будет лечь в кровать. Ты сможешь отдохнуть...
Он не ответил. Я сам до того устал, что его молчание меня не встревожило. Мне хотелось только одного: как можно скорее вымыться и лечь.
Но попасть в душ было нелегко. Туда поспешили сотни заключенных. Охранникам не удавалось навести порядок. Они раздавали удары направо и налево, но это не помогало. А те, у кого не было сил не только толкаться, но даже просто держаться на ногах, садились в снег. Отец хотел последовать их примеру. Он стонал:
- Больше не могу... Конец... Я здесь умру...
Он потянул меня к сугробу, из которого проступали очертания человеческих тел и торчали обрывки одеял.
- Оставь меня, - попросил он. - Я больше не могу... Пожалей меня... Я подожду здесь, когда можно будет войти в душ... Ты придешь за мной.
Я готов был плакать от ярости. Столько пережить, столько выстрадать, а теперь бросить отца здесь умереть? Теперь, когда можно принять горячий душ и лечь?
- Папа! - закричал я. - Папа! Встань! Сейчас же! Ты погубишь себя!..
И я схватил его за руку. Он продолжал стонать:
- Не кричи, сынок... Пожалей своего старого отца... Дай мне здесь отдохнуть... Немножко... Пожалуйста, я так устал... нет сил.
Он стал похож на ребенка: слабый, пугливый, беззащитный.
- Папа, - сказал я, - тебе нельзя здесь оставаться.
Я показал на лежавшие вокруг тела: они тоже хотели здесь отдохнуть.
- Вижу, сынок. Я их отлично вижу. Пускай поспят, сынок. Они так давно не смыкали глаз... Они обессилели... обессилели...
Его голос звучал ласково.
Я заорал, перекрикивая ветер:
- Они уже никогда не проснутся! Никогда! Понимаешь?
Мы долго спорили. Я чувствовал, что спорю не с ним, а с самой смертью, потому что он уже принял ее сторону.
Взвыли сирены. Тревога. Во всем лагере погас свет. Охранники погнали нас в блоки. В мгновение ока сборный плац опустел. Мы были только рады, что больше не должны ждать на ледяном ветру. Мы повалились на нары. Они были многоэтажные. Стоявшие у дверей котлы с супом никого не привлекали. Спать остальное было неважно.
Когда я проснулся, было уже светло. Тогда я вспомнил, что у меня есть отец. Во время тревоги я последовал за толпой, не думая о нем. Я знал, что он обессилел, что он на пороге смерти, и все-таки оставил его.
Я пошел его искать.
Но одновременно у меня возникла мысль: "Хоть бы я его не нашел! Вот бы мне избавиться от этого смертельного бремени, чтобы я мог изо всех сил бороться за собственную жизнь, чтобы заботиться только о себе". И сейчас же мне стало стыдно, на всю жизнь стыдно за себя.
Я искал его много часов. Потом зашел в блок, где разливали черный "кофе". Люди стояли в очереди, дрались за кофе. У меня за спиной раздался жалобный, умоляющий голос:
- Элиэзер... сынок... принеси мне... немножко кофе...
Я бросился к нему.
- Папа! Я так давно тебя ищу... Где ты был? Ты спал? Как ты себя чувствуешь?
Его, видимо, мучил жар. Я, как дикий зверь, прорвался к котлу с кофе. Мне удалось наполнить кружку. Я отпил глоток. Остальное оставил ему.
Мне никогда не забыть ту благодарность, которая светилась в его глазах, пока он жадно глотал это питье. То была звериная благодарность. Уверен, что этими несколькими глотками горячей воды я доставил ему больше радости, чем за все годы моего детства...
Он лежал на нарах, мертвенно бледный, с синеватыми пересохшими губами, сотрясаемый лихорадкой. Я не мог долго оставаться с ним. Нам приказали освободить помещение для уборки. Только больным разрешалось остаться внутри.
Мы пробыли на улице пять часов. Нам раздали суп. Как только разрешили вернуться в блоки, я побежал к отцу.
- Ты ел?
- Нет.
- Почему?
- Нам ничего не давали... Сказали, что мы больны, что скоро умрем, и так что жалко переводить на нас еду... Больше не могу...
Я отдал ему остатки своего супа. Но с тяжелым сердцем. Я чувствовал, что делаю это против воли. Как и сын рабби Элиягу, я не выдержал испытания.
Он слабел с каждым днем, взгляд его затуманился, лицо стало похоже на жухлые листья. На третий день по прибытии в Бухенвальд нам всем приказали идти в душ. Даже больным, которые должны были пройти в последнюю очередь.
Когда мы вернулись, пришлось долго ждать на улице. Еще не была закончена уборка блоков.
Заметив вдали отца, я побежал ему навстречу. Он прошел мимо, как тень, не останавливаясь, не глядя. Я позвал его, он не обернулся. Я бросился за ним:
- Папа, куда ты бежишь?
Он на мгновение остановился и посмотрел на меня: в этом взгляде был какой-то далекий свет, и лицо стало совсем чужим. Только один миг - и он побежал дальше.
У отца была дизентерия, и он лежал в инфекционном боксе, где было еще пятеро больных. Я сидел рядом, наблюдал за ним и не решался верить, что ему удастся еще раз уйти от смерти. Тем не менее я изо всех сил старался внушить ему надежду.
Вдруг он резко сел на койке и приблизил горячие губы к моему уху:
- Элиэзер... Я должен сказать тебе, как найти золото и деньги, которые я закопал... в погребе... Ты знаешь...
И он стал говорить всё быстрее, словно боясь, что не успеет всё рассказать. Я попытался объяснить ему, что это еще не конец, что мы вместе вернемся домой, но он не хотел слушать. Он больше не мог слушать. Он обессилел. Изо рта бежала струйка слюны, смешанной с кровью. Он закрыл глаза. Дыхание стало прерывистым.
Мне удалось за пайку хлеба поменяться местами с одним заключенным из отцовского блока. Днем пришел врач. Я сказал ему, что мой отец тяжело болен.
