— Не соглашайся на инъекции. Никаких инъекций. Не отравляй себе кровь. Принимай депуратум, а потом арнику 10 000. У тебя типичный случай для приема арники. Не забудь: дозы микроскопические.
Я ушел с чувством, что одержал небольшую победу Пробежали три дня. Дома ничего не изменилось. Теперь, по прошествии времени, мне, пожалуй, кажется, что племянница стала более исполнительна, чем когда-либо, и менее сердечна. Как обычно, два четверга подряд мы ходили в кино; но когда в третий четверг я заглянул к ней в комнату, ее там не оказалось. Она ушла, она забыла, что сегодня вечером мы идем в кино!
Потом я получил весточку от Морриса. Он сообщал, что уже дома, и просил как-нибудь навестить его.
Принял он меня в кабинете. Должен сказать без околичностей: Моррис оправился после болезни. Есть натуры, обладающие таким несокрушимым здоровьем, что даже самые страшные яды, изобретенные аллопатией, им не вредят.
Когда я вошел в комнату, мне показалось, будто время повернуло вспять; я чуть ли не удивился, не увидев старого Морриса (умершего десять лет назад), изящного, благодушного, с удовольствием вкушающего чашечку мате. Ничто не изменилось. Те же книги стояли в библиотечных шкафах; те же бюсты Ллойд Джорджа и Уильяма Морриса, наблюдавшие мою беспечальную праздную юность, наблюдали за мной и сейчас; на стене висела страшная картина, терзавшая меня в мои первые бессонные ночи: смерть Грифитта ан Риса, известного как «светоч, и мощь, и отрада мужей Юга». Я поторопился сразу начать интересовавший Морриса разговор. Он сказал, что должен лишь добавить некоторые подробности ко всему изложенному в его письме. Я не знал, что и ответить; никакого письма от Иренео я не получал. Решившись, я попросил рассказать, если ему не трудно, все с самого начала.
И тут Иренео Моррис поведал мне свою таинственную историю.
До 23 июня он был летчиком-испытателем военных самолетов. Первое время выполнял эти обязанности на военном заводе в Кордове; потом добился перевода на авиабазу Паломар.
Он дал мне честное слово, что как испытатель был человеком известным. Он осуществил больше испытательных полетов, чем любой летчик Америки (Южной и Центральной). Выносливость у него из ряда вон выходящая.
И столько раз он повторял эти испытательные полеты, что в конце концов автоматически проделывал одно и то же.
Вытащив из кармана записную книжку, он начертил на чистом листке множество зигзагообразных линий; тщательно обозначил цифры (расстояния, высоту, градусы углов); потом вырвал листок и преподнес мне. Я поспешил поблагодарить. Моррис объявил, что теперь я обладаю «классической схемой его испытаний».
В середине июня ему сообщили, что на днях предстоит испытание нового одноместного истребителя, «Брегет-309». Речь шла о машине, сконструированной на основе французского патента двухлетней или трехлетней давности, и испытание будет секретным. Моррис отправился домой, взял записную книжку — «так же, как сегодня», — начертил схему — «ту, что сейчас у тебя в кармане». Затем принялся усложнять ее; затем — «в этом самом кабинете, где мы с тобой дружески беседуем» — продумал все добавления к первоначальной схеме и закрепил их в памяти.
День 23 июня — начало увлекательного и зловещего приключения — выдался хмурый, дождливый. Когда Моррис приехал на аэродром, машина еще была в ангаре. Пришлось ждать, пока ее выкатят. Пилот стал прохаживаться, чтобы не озябнуть, но только промочил ноги. Наконец появился «Брегет». Это был обыкновенный моноплан, «ничего потустороннего, уверяю тебя». Моррис бегло осмотрел самолет. Тут он взглянул мне прямо в глаза и шепотом добавил: сиденье было узкое, очень неудобное. Как он помнил, стрелка топливомера показывала, что баки заполнены, а на крыльях «Брегета» не было никаких опознавательных знаков. Рассказал еще, что приветственно помахал рукой, и почему-то движение это показалось ему неуместным. Самолет пробежал каких-нибудь пятьсот метров, оторвался от земли и начал выполнять «новую схему испытания».
Моррис считался самым выносливым испытателем Республики. Редкая физическая выносливость, заверял он меня. Он хочет рассказать мне чистую правду. Хотя это совершенно невероятно, но у него вдруг потемнело в глазах. Тут Моррис воодушевился; он говорил не умолкая. Я же позабыл о тщательно причесанном «дружке», сидевшем против меня, и только следил за рассказом: едва он начал применять новые методы, как у него потемнело в глазах; он услыхал собственные слова: «стыд какой, я теряю сознание»; погрузился в какую-то огромную темную массу (возможно, в тучу), потом перед ним возникло мимолетное радостное видение, словно видение лучезарного рая... Он едва успел выровнять самолет перед самой посадкой.
Моррис пришел в себя. Все тело у него болело, он лежал на белой койке в высокой комнате с белесыми голыми стенами. Жужжал шмель; на какое-то время ему показалось, будто он отдыхает днем, в лагере. Потом узнал, что ранен; что его задержали; что он находится в Военном госпитале. Все это его не удивило, он не сразу вспомнил об аварии. А когда вспомнил, вот тут-то он удивился по-настоящему; понять не мог, как это он потерял сознание. Однако он потерял его не один-единственный раз... Об этом я расскажу потом.
Рядом с ним сидела женщина. Он посмотрел на нее. Это была сиделка.
Наставительно и придирчиво он заговорил о женщинах вообще. Это было неприятно. Он сказал, что всегда существует тип женщины или даже одна-единственная определенная женщина для того скота, что таится внутри каждого мужчины; и добавил, правда не очень ясно, что встретить такую женщину было бы несчастьем, потому что мужчина почувствует ее решающее влияние на свою судьбу, станет обращаться с ней боязливо и неловко, обрекая себя в будущем на тревоги и постоянное отчаяние. Он уверял, что для «настоящего» мужчины между остальными женщинами нет особой разницы и они ему не опасны. Я спросил, соответствовала ли сиделка его типу. Моррис ответил, что нет, и объяснил: она женщина матерински мягкая, но довольно красивая.
Потом продолжил рассказ. Вошло несколько офицеров (он назвал их чины). Солдат принес стол и стул; вышел и вернулся с пишущей машинкой. Потом уселся перед машинкой и застучал на ней при общем молчании. Когда солдат остановился, офицер спросил Морриса:
— Ваше имя?
Вопрос не удивил его. «Чистая формальность», — подумал он. Назвал свое имя и почуял первый признак страшного заговора, который непонятным образом опутывал его. Все офицеры расхохотались. Никогда он не предполагал, что его имя может быть смешным. Он вспылил. Другой офицер заметил:
— Могли придумать что-нибудь более правдоподобное, — и приказал солдату с машинкой: — Пишите, пишите.
— Национальность?
— Аргентинец, — заявил он твердо.
— На военной службе состоите?
Он иронически улыбнулся:
— Авария произошла со мной, а пострадали, кажется, вы.
Они посмеялись (между собой, как будто Морриса тут и не было).
Он снова заговорил:
— Я состою на военной службе в чине капитана, седьмой полк, девятая эскадрилья.
— А база в Монтевидео? — с издевкой спросил один из офицеров.
— В Паломаре, — ответил Моррис.
Он назвал свой домашний адрес: улица Боливара, 971. Офицеры ушли. На следующий день вернулись вместе с какими-то новыми. Когда он понял, что они сомневаются или делают вид, будто сомневаются в его национальности, ему захотелось вскочить с койки и отколотить их. Боль в ране и мягкое противодействие сиделки остановили его. Офицеры пришли на другой день и еще раз, наутро. Стояла изнуряющая жара; все тело у него болело; он признался мне, что готов был дать любые показания, лишь бы его оставили в покое. Что они задумали? Почему не знают, кто он такой? Почему оскорбляют его, почему делают вид, будто он не аргентинец? Он был растерян и взбешен. Как-то ночью сиделка взяла его за руку и сказала, что он не очень умело оправдывается. Он ответил, что оправдываться ему не в чем. Ночь он провел без сна, то впадая в ярость, то решая обдумать положение с полным спокойствием, то снова гневно отказываясь «вступать в эту нелепую игру». Наутро он хотел попросить у сиделки прощения за свою грубость; он понял, что намерения у нее были добрые, «и она очень недурна, понимаешь?»; но поскольку просить прощения он не умеет, то сердито спросил у нее, что она ему посоветует. Сиделка посоветовала заявить, что он хочет дать показания ответственному лицу. Когда пришли офицеры, он сказал, что он друг лейтенанта Крамера и лейтенанта Виеры, капитана Фаверио, полковников Маргариде и Наварро.
В пять часов вместе с офицерами явился его ближайший друг, лейтенант Крамер. Моррис смущенно сказал что «после потрясения человек становится другим» и что при виде Крамера он почувствовал на глазах слезы. Признался, что поднялся на койке и раскрыл объятия, едва тот вошел. И крикнул ему:
— Ко мне, брат мой!
Крамер остановился и невозмутимо взглянул на него. Офицер спросил:
