— Ко мне, брат мой!
Крамер остановился и невозмутимо взглянул на него. Офицер спросил:
— Лейтенант Крамер, знаете ли вы этого человека?
В тоне было какое-то коварство. Моррис ждал — ждал, что лейтенант Крамер, не выдержав, сердечно откликнется на его призыв и объяснит свое участие в этой глупой шутке... Крамер ответил с излишним жаром, словно боялся, что ему не поверят:
— Никогда его не видел. Даю слово, никогда не видел его.
Ему сразу поверили, и возникшее на несколько секунд напряжение разрядилось. Все вышли. Моррис услыхал смех офицеров, искренний смех Крамера и чей-то голос: «Меня это не удивило, поверьте, ничуть не удивило. Ну и наглость!»
С Виерой и Маргариде в основном повторилось то же самое. Но его прорвало. Книга — одна из тех книг, что я ему послал, — лежала под одеялом, на расстоянии руки, и он запустил ее Виере в лицо, когда тот притворился, будто они не знакомы. Моррис описал это подробнейшим образом, но я поверил ему не до конца. Поясню: я ничуть не сомневался ни в его ярости, ни в прославленной быстроте реакции. Офицеры решили, что незачем вызывать Фаверио, который был в Мендосе. Тут Морриса осенило; он подумал, что если удалось угрозами толкнуть на предательство молодежь, то ничего у них не выйдет с генералом Уэтом, старым другом его семьи, который всегда относился к нему как отец или, вернее, как строгий, справедливый опекун.
Ему сухо ответили, что в аргентинской армии нет и никогда не было генерала с такой странной фамилией.
Моррис не испытывал страха. Возможно, если бы он почувствовал страх, он защищался бы лучше. К счастью, его интересовали женщины, «а вы знаете, как они любят преувеличивать опасность, как всего боятся». Однажды сиделка опять взяла его за руку и попыталась убедить, что ему грозит опасность; тогда Моррис посмотрел ей прямо в глаза и спросил, в чем смысл этого сговора против него. Сиделка повторила то, что ей удалось услышать: его утверждения, что 23 июня он проводил в Паломаре испытание «Брегета», — ложь; в Паломаре в этот день никаких испытаний не было. «Брегет» был недавно принятым в аргентинской армии типом самолета, но названный им номер не соответствует ни одному самолету аргентинских воздушных сил. «Меня что же, считают шпионом?» — спросил он, сам себе не веря. И почувствовал, как снова закипает в нем гнев. Сиделка робко ответила: «Полагают, что вы прилетели из какой-нибудь братской страны». Моррис, как истый аргентинец, поклялся ей, что он аргентинец, что он не шпион; она как будто была тронута и продолжала так же робко: «Форма совсем как наша; но установлено, что швы другие. — И добавила: — Непростительная оплошность». Моррис понял, что и она ему не верит. Он просто задохнулся и, пытаясь скрыть свою ярость, обнял ее и поцеловал в губы.
Через несколько дней сиделка сказала ему: «Выяснилось, что ты дал неправильный адрес». Моррис напрасно спорил; женщина знала точно: в том доме живет сеньор Карлос Гримальди. Моррис ощутил не то какое-то неясное воспоминание, не то, напротив, потерю памяти. Имя это, казалось, мелькало где-то в далеком прошлом; но уловить, с чем оно связано, не удавалось.
Сиделка растолковала ему, что люди, занимавшиеся его делом, разделились на две партии: одни считали, что он иностранец, другие считали его аргентинцем. Яснее говоря, одни хотели выслать его; другие — расстрелять.
— Настаивая на том, что ты аргентинец, — сказала женщина, — ты помогаешь тем, кто требует твоей смерти...
Моррис признался ей, что впервые почувствовал у себя на родине «беззащитность, какую чувствуют люди на чужбине». Но он по-прежнему ничего не боялся.
Женщина так рыдала, что в конце концов он согласился исполнить ее просьбу. «Можешь считать это смешным, но мне хотелось доставить ей удовольствие». Она просила его «признаться», что он не аргентинец. «Это был ужасный удар, меня словно ледяной водой окатили. Я пообещал, ей в угоду, ничуть не собираясь выполнить свое обещание». Он заговорил о возможных препятствиях:
— Допустим, я скажу, что я из такой-то страны. На следующий же день из этой страны ответят, что мои показания — ложь.
— Неважно, — уверяла сиделка. — Ни одна страна не признается, что она засылает шпионов. Но если ты дашь такие показания, а я пущу в ход некоторые влиятельные связи, то сторонники высылки могут одержать верх. Не было бы только слишком поздно.
На следующий день пришел офицер взять у него показания. Они были наедине; офицер сказал:
— Дело уже решено. Через неделю подпишут смертный приговор.
Моррис объяснил мне:
— Как видишь, терять мне было нечего...
Тогда он сказал офицеру, «чтобы посмотреть, что из этого получится»:
— Признаю себя уругвайцем.
Вечером сиделка призналась Моррису, что все это было хитростью; она боялась, что он не выполнит обещанного; офицер этот был другом, и ему поручили добиться нужных показаний. Моррис коротко заметил:
— Будь это другая женщина, я бы избил ее!
Его показания запоздали, положение осложнилось. По словам сиделки, оставалась единственная надежда на некоего сеньора; она с ним знакома, но имя его открыть не может. Сеньор этот хочет с ним увидеться, прежде чем выступить в его защиту.
— Она сказала откровенно, — сообщил мне Моррис, — что пыталась отклонить встречу. Боялась, как бы я не произвел дурное впечатление. Но сеньор желал меня видеть, и на него была единственная наша надежда. Она посоветовала мне быть сговорчивее.
— В госпиталь сеньор не придет, — сказала сиделка.
— Что ж, тогда делать нечего, — с облегчением ответил Моррис.
Сиделка продолжала:
— В первую же ночь, когда на часах будут стоять надежные люди, отправишься к нему на свидание. Ты уже здоров; пойдешь один.
Она сняла с пальца кольцо и протянула ему.
«Я надел его на мизинец. В оправе был не то камень, не то стекло, не то бриллиант с изображением лошадиной головы в глубине. Я должен был повернуть кольцо камнем внутрь, и часовые дадут мне уйти и вернуться, притворившись, что ничего не видят».
Сиделка дала ему точные наставления. Он выйдет ночью, в половине первого, и должен вернуться не позже четверти четвертого. На клочке бумаги она написала адрес сеньора.
— Бумага у тебя? — спросил я.
— Да, думаю, да, — отвечал он и, пошарив в бумажнике, неохотно протянул ее мне.
Это был голубой листок; адрес — Маркеса, 6890 — написан твердым женским почерком (сестры из монастыря Сердца Христова, с неожиданной осведомленностью заявил Моррис.)
— Как зовут сиделку? — спросил я просто из любопытства.
Моррис как будто смутился. Потом наконец сказал:
— Ее звали Идибаль. Сам не знаю, имя это или прозвище.
Он продолжал свой рассказ. Пришла ночь, назначенная для выхода из госпиталя. Идибаль не появлялась. Он не знал, что делать. В половине первого решился выйти.
Ему подумалось, что нет надобности показывать кольцо часовому, стоявшему у дверей палаты. Но тот поднял штык. Моррис показал кольцо и свободно прошел. Он прижался к двери: вдали, в глубине коридора, он заметил капрала. Потом, следуя наставлениям Идибаль, спустился по служебной лестнице и увидел входную дверь. Показал кольцо и вышел.
Он взял такси; дал адрес, указанный в записке. Они ехали более получаса; обогнули по улице Хуана Б. Хусто-и-Гаона мастерские Западной железной дороги и по длинной аллее продолжали путь до самой окраины города. Миновав пять или шесть кварталов, они остановились перед церковью; белея в темноте ночи, она возносила свои колонны и купола над окрестными низенькими домишками.
Моррис подумал, что произошла ошибка; сверил номер по записке: то был номер церкви.
— Ты должен был ждать снаружи или внутри?
Об этом не говорилось; он вошел. Никого не видно. Я спросил Морриса, какова была эта церковь. Такая, как все, ответил он. Потом уже я узнал, что некоторое время он стоял перед бассейном с рыбками, куда падали три водяные струи.
К нему вышел священник «из тех, кто одевается в обычное платье, как члены Армии спасения», и спросил, кого он ищет. Моррис сказал: никого. Священник ушел; потом снова появился. Так повторилось три или четыре раза. Морриса удивило любопытство этого человека, и он уже готов был потребовать объяснения, когда тот сам к нему обратился, спросив, есть ли у него «кольцо содружества».
— Кольцо чего?.. — спросил Моррис. И объяснил мне: «Сам понимаешь, как мне могло прийти на ум, что он спрашивает о кольце Идибаль?»
Священник внимательно посмотрел на его руки и приказал:
— Покажите это кольцо.
Моррис хотел воспротивиться; потом показал кольцо.
Священник повел его в ризницу и попросил изложить суть дела. Выслушал рассказ, не возражая. Моррис пояснил: «Как более или менее ловкую выдумку; я стал уверять, что не собираюсь обманывать его, что он услышал чистую правду, мою исповедь». Убедившись, что Моррис больше ничего говорить не будет, священник рассердился и закончил беседу. Сказал, что постарается что-нибудь сделать.
