Они поболтали какое-то время. Им было странно, что оба жили здесь, особенно дивился Аберкромби, ведь он был тще славен и в тот вечер предавался воспоминаниям о своем нищем детстве. Не будучи склонным к незрелым эмоциям, он все же счел необходимым вскользь намекнуть, что после пятилетнего отсутствия смог забрать в Нью-Йорк своих родителей.
Хэммик слушал с преувеличенным вниманием, как всякий, кто не преуспел в жизни, слушает удачливого человека. И слушал бы дальше, если бы Аберкромби захотел распространяться, но он уже смутно ассоциировался с тем Аберкромби, которого на протяжении нескольких лет упоминали в газетах как главу правления транспортных компаний и члена всевозможных финансовых комитетов. Скоро и сам Аберкромби перешел на более общие темы:
— Я не представлял, как жарко вам здесь пришлось, да и позабыл многое за двадцать пять лет.
— Это почему, сегодня еще прохладно, — похвалился Хэммик, — вполне прохладно. Я просто малость вспотел, когда шел сюда.
— Слишком жарко, — настаивал Аберкромби, тревожно вскинувшись.
И добавил внезапно:
— Мне здесь не нравится. Это место для меня ничего не значит, ничего! Я хотел проверить, затем и приехал. Я так решил. Видите ли, — он все еще колебался, — вплоть до недавнего времени на Севере было полно профессиональных южан — кто искренне, а кто из сентиментальности, но все впадали в цветистые монологи о красоте плантаций предков, и все восторженно прыгали и подвывали, стоило оркестру заиграть «Дикси». Надеюсь, вы меня понимаете, — он повернулся к Хэммику, — это какой-то национальный фарс. О, я тоже играл в эту игру, тоже вскакивал в испарине и млел и даже мог с ходу взять на работу какого-нибудь парня только потому, что он родом из Северной Каролины или Виргинии…
Он снова замолчал и снова взорвался:
— Но все. Я пробыл тут шесть часов, и теперь с этим покончено!
— Жарковато для вас? — поинтересовался Хэммик, слегка озадаченный.
— Да! Мне жарко, и я заметил две или три дюжины бездельников, отирающихся перед лавками на Джексон-стрит. В соломенных шляпах! — Потом он добавил насмешливо: — Мой сын называет это «руки в брюки», «недопоротые». Понимаете, кого я имею в виду?
— Это которые «ни то ни сё». — Хэммик мрачно кивнул. — Таких там полно. Пришлось даже повесить в витринах таблички «Тут не стоять!».
— Так и надо! — заявил Аберкромби твердо, но и слегка раздраженно. — Именно таким я теперь вижу Юг, приятель: тощий брюнетистый юнец с кольтом на бедре, в желудке у которого булькает кукурузное пойло или какая-нибудь около-кола, и стоит он, подпирая стенку лавочки, и дожидается очередного линчевания.
Хэммик возразил, но как будто извиняясь:
— Ну вы же помните, мистер Аберкромби, что со времен войны мы сидим без денег.
Аберкромби отмел возражение.
— О, я слышал это сто раз, — сказал он, — и устал это слышать. А еще я слышал, что Юг следует пороть и пороть, пока это мне тоже не надоело. Ни Франции, ни Германии не понадобилось полвека, чтобы встать на ноги, а ваша война, по сравнению с их, выглядит уличной перебранкой. И тут нет вашей вины, да и никто не виноват. Просто здесь чертовски жарко для белых людей, и так будет всегда. Хотел бы я дожить до того дня, когда они упакуют два или три штата вместе с черномазыми и отошлют куда подальше.
Хэммик кивнул задумчиво, хотя думы не держались в его голове. Он никогда не задумывался, за последние двадцать лет он редко высказывал суждения, полагаясь на мнения местной прессы или мнения большинства, высказанные со страстью. Думать, полагал он, роскошь, которая ему явно не по карману. Когда следовало принять решение, он или сразу соглашался, если понимал, о чем идет речь, или отвергал, если решение требовало малейшей концентрации для раздумий. При этом он был совсем не глуп. Он был беден, трудолюбив и замучен работой, да и вообще в его окружении не было значительных мыслей, даже если бы он сподобился их понять. Сама идея, что он не способен мыслить, была бы непонятна ему в той же степени. Он был словно книга за семью печатями, где половина страниц — неразборчиво набранный, ни к чему не относящийся сор.
Вот и сейчас его реакция на суждения Аберкромби была чрезвычайно проста. Поскольку замечания исходили от уроженца юга, да еще и преуспевшего, и более того, вполне компетентного, решительного, убедительного и учтивого, Хэммик был склонен принять их без подозрения или возмущения.
Он угостился сигарой Аберкромби и закурил, все еще храня суровую видимость глубокомыслия на усталом лице, наблюдая за небесными красками, стекающими к закату, и за мрачными пеленами, оползающими на землю. Малыш с велосипедом, нянька с ребенком, одинокий котенок — все уже ушли. В одном из оштукатуренных бунгало пианино разразилось страстными, истомленными звуками, вдохновившими сверчков на вокальное соревнование, а скрипучие патефоны заполнили паузы обрывками скулящего регтайма, пока не стало казаться, что все гостиные на улице открыты наступающему мраку.
— Что я хотел бы понять, — Аберкромби нахмурился при этих словах, — почему у меня не хватило ума сообразить, что это никчемный городишко? Я уехал непреднамеренно, по воле слепого случая, но поезд, увозивший меня, мчался прямиком к удаче. Со мной рядом сидел человек, который положил начало моей новой жизни. — В голосе Аберкромби прорезалась обида. — Но я-то думал, что жил нормально. И никуда бы не уехал, если бы в школе не влип в заваруху: меня выгнали и отец заявил, что не хочет меня видеть. Ну почему я не понимал, что этот городишко — дыра? Как я мог этого не замечать?
— Ну, вероятно, вам не с чем было сравнить? — мягко предположил Хэммик.
— Это не оправдание, — настаивал Аберкромби. — Будь я умнее, я бы сообразил. На самом деле, на-са-мом деле, — повторил он с расстановкой, — в глубине души я был парнем, который счастливо прожил бы здесь всю жизнь, даже не подозревая, что есть места получше. — Он взглянул на Хэммика почти раздраженно. — И меня волнует, что мое… то, что со мной произошло, оказалось делом случая. Но видно, таков уж я был. Меня вел не пример Дика Уиттингтона* — случай вел меня.
Сделав это признание, он уставился в сумрак с удрученным выражением лица, непостижимым для Хэммика. Он не мог разделить с собеседником важность перемены его настроения. Более того, его поразило, что человек уровня Аберкромби может быть так беспричинно банален. Но Хэммик все еще чувствовал, что необходимо проявить пусть неохотное, но согласие.
— Да ладно, — предположил он, — просто одним свербит встать и отправиться в Нью-Йорк, а другим нет. Вот мне однажды приспичило уехать на Север. Но я не поехал. Только этим мы с вами и отличаемся.
Аберкромби пристально взглянул на него.
— Правда? — спросил он, неожиданно оживившись. — Вы хотели уехать?
— Однажды хотел.
Хэммик, чувствуя пристальный интерес Аберкромби, проникся значительностью разговора.
— Однажды, — повторил он таким тоном, словно этот единственный раз был предметом его частых раздумий.
— И сколько вам было лет?
— Ну, около двадцати.
— А почему это пришло вам в голову?
— Да не знаю, — задумался Хэммик, — не уверен, что запомнил слово в слово, но, когда учился в университете — а я провел там два года, — один профессор сказал мне, что умный человек обязан уехать на Север. Он сказал, не рассчитывай, мол, что дела здесь пойдут в гору в ближайшие пятьдесят лет. И я считал, что он прав. Тогда же умер мой отец, и мне пришлось сразу устроиться на работу в местный банк, и я хотел только одного — скопить достаточно денег и уехать на Север. Я думал, что обязан это сделать.
— И почему же вы не уехали? Почему? — напирал Аберкромби.
— Видите ли, — Хэммик поколебался, — я почти собрался, но не сложилось, и я не уехал. Вообще это довольно смешная история. Все началось, в сущности, с ничтожнейшей вещи. Все началось с пенни.
— Пенни?
— Именно, с медяка. Из-за него-то я не уехал вопреки намерениям.
— Расскажите же мне, дружище! — воскликнул Аберкромби и нетерпеливо взглянул на часы. — Я хочу услышать эту историю.
Хэммик помолчал, пожевывая сигару.
— Ладно, — решился он, — для начала позвольте спросить вас, помните ли вы тот случай, лет двадцать пять тому? Парень по имени Хойт, кассир Национального хлопкового банка, исчез однажды ночью, а с ним и тысяч тридцать долларов наличностью. Приятель, да тогда только об этом и говорили. Весь город трясло, и можете себе представить, какой шум поднялся во всех банках, и особенно — в ограбленном.
— Я помню.
— Ну так вот, его поймали и вернули почти все деньги, волнение постепенно улеглось повсюду, кроме этого самого банка. Они вроде бы никак не могли оправиться. Мистер Димс, вице-президент, прежде — человек добрый и порядочный, преобразился полностью. Он стал подозревать всех клерков, всех кассиров, уборщиков, охранника, большинство служащих, и, господи помилуй, кажется, он подозревал и самого президента банка.
