- "Согласно брачному контракту, все имущество, переданное мне при жизни моим отцом, переходит к моей супруге Фабьене до совершеннолетия нашего сына, в дальнейшем же они вольны распорядиться им по своему усмотрению. Зато..."
- Пожалуйста, погромче, - просит Фабьена.
Мэтр Сонна трижды судорожно сглатывает, словно у него пересохло во рту, и продолжает, не только не повысив голос, но еще и втянув голову в плечи:
- "Зато сумму, предусмотренную договором о страховании жизни, который я подписал в агентстве Петреля, наследует моя сестра Брижит Лормо, она же Бриджи Уэст".
Электронный наигрыш в честь выигравшего кон героя несколько смазывает ошеломительный эффект прочитанного. Однако Люсьен успевает дойти до середины следующего уровня игры, прежде чем заинтересованные лица обретают дар слова.
- Простите меня, Фабьена, - медленно выговаривает моя сестра.
- За что? За деньги, которые вы получили от моего мужа, или за гадости, которые вы наговорили о нем? Или теперь он уже не представляется вам таким уж ничтожеством?
Браво! Фабьена взяла за меня реванш.
- Может, нам лучше уйти? - предлагает Одиль. - Альфонс остался там один с Жаком...
- У нас нет никаких секретов, - возражает Брижит. - Я могу пожертвовать эту сумму на медицинские исследования или...
- Это ваше личное дело, - перебивает ее Фабьена и жестом приглашает нотариуса возобновить чтение. - Что там дальше?
Сонна, все это время не отрывавший глаз от последнего прочитанного слова, осторожно продолжает:
- "Что касается моего художественного наследия - спасибо, что никто не рассмеялся, - пусть каждый из родственников и друзей выберет в трейлере кому что придется по вкусу и возьмет себе. Мне хотелось бы также, чтобы картины, на которые не найдется охотников, были переданы..."
Мэтр Сонна сделал многозначительную паузу и потянулся к стакану с водой.
- Кому? - спрашивает Жан-Ми.
- Здесь смазано, - извиняющимся голосом отвечает нотариус и взглядом призывает на помощь Фабьену.
Она, даже не взглянув в завещание, отзывается:
- Я поняла. Что еще?
Мой несчастный душеприказчик вкладывает в конверт первый листок, разворачивает второй и, вскинув брови, принимается отчетливо и предельно выразительно читать:
- "И наконец, весьма важная для меня просьба, за которую искренне прошу извинения у тех, кого она шокирует..."
Тьерри Сонна придвигается к столу и допивает до дна свой стакан воды.
- Ну-ну? - стоически ободряет его Фабьена, готовая к самому худшему.
- Весьма сожалею... Я ехал из Бур-Сен-Мориса... тут этот гололед... я вышел надеть на колеса цепи и упал.
Листок передают из рук в руки. Три последние строчки действительно расплылись, так что их невозможно прочитать. С трудом различимы слова "в дар" и "кому понадобится". Да и то - различимы для меня, а мне этот текст как-никак знаком. Хорошо хоть подпись невредима. Как понимать этот инцидент? Что это: случай или перст судьбы? Может быть, моему последнему желанию не следовало исполняться? Теперь, за чертой, я все более и более критически отношусь к чувствам, под влиянием которых писалось завещание.
- Может, он хочет, чтобы его одежду раздали бедным? - предполагает Одиль.
- Нет-нет. - Жан-Ми водит пальцем по чернильным разводам. - Помоему, он хочет подарочную упаковку - ну, гроб с бантиком... Шутки ради... Это вполне в его духе.
Версия Жана-Ми не находит поддержки, и он передает завещание Брижит. Та пробегает глазами по спорным строчкам и уверенно говорит:
- Он просто хочет, чтобы его трейлер отдали бездомным!
Этого еще не хватало! Я ничего не имею против бездомных и с удовольствием отдал бы им всю недвижимость, три этажа скобяной торговли и жилую квартиру в том же доме, но только не трейлер! Пусть он достанется Люсьену, или Альфонсу, или Наиле - какого дурака я свалял, что не оговорил этого в завещании!
- Или просит, чтобы на отпевании над ним прочитали какое-то определенное место из Евангелия, - вносит свою гипотезу отец.
Все хороши! Да я хотел безвозмездно отдать свои органы для нужд медицины, чтобы они пригодились для спасения других людей, только и всего! Разве это так не вяжется с моим характером, что никому не пришло в голову?! Или я уж такой закоренелый эгоист, что и после смерти должен думать только о себе? Если все так считают, лучше пусть и правда сожгут!
- Ну и скотство! - В столовую врывается разгневанная мадемуазель Туссен. Она вся в снегу, ее кроссовки прямо-таки обледенели. - На улице минус пять, снегу по колено, а я должна была сесть на их мотоцикл и оттащить свою же собственную машину на штрафную стоянку. Видите ли, раз ее зацепили, то отцепить можно только там и только когда я уплачу штраф. Ну, попляшет у меня мэр на следующих выборах!
Она хватает последний кусок грюйера, который не успел доесть ЖанМи, и, яростно жуя, объясняет, что поставила свою машину в гараж, накормила собаку и вернулась пешком, чтобы проститься со мной. Хоть бы кто-нибудь ее пожалел, пригласил к столу: присядьте, мадемуазель Туссен, дорогая, вы продрогли, съешьте баранины... - так нет же, всем плевать, и мадемуазель Туссен чеканным шагом, разбрасывая на ходу ледышки, прошествовала в гостевую комнату и скрылась за дверью. Через минуту оттуда вышел Альфонс. Я изо всех сил стараюсь удержаться в столовой - не хочу снова угодить в силки тибетских заклинаний.
Но трапеза окончена, торта не будет - на этот раз, ввиду обстоятельств, Жан-Ми пришел с пустыми руками. Завещание с так и не разгаданной последней прихотью вложено в конверт и заняло почетное место на буфете, между нашей свадебной фотографией и школьным дневником Люсьена, который я уже не смогу подписать.
Мои плакальщики дружно поднимаются и возвращаются ко мне пить кофе. Мадемуазель Туссен мирно вяжет. Ни молитв, ни воспоминаний до меня ни от кого не доходит. Для проформы они досиживают еще четверть часа до полуночи, когда же компьютерное курлыканье перекрывается боем часов, расходятся спать.
Альфонс без особых церемоний выпроваживает мадемуазель Туссен, предложившую посидеть со мной до утра.
- Ему надо отдохнуть, - бормочет он и вручает старой деве ее кошелку и гигантский зонтик.
Дверь закрывается. Люсьен выключает компьютер. Лифт скользит по шахте вниз.
Что ждет меня дальше?
Я остался ненужным часовым при ставшем мне чужим теле. Теперь, когда все стихло, я словно вернулся в сегодняшнее утро, в первые минуты после смерти. Вместо прыгающих на экране электронных цифр глухо постукивает маятник, но время словно сделало петлю, и я очутился в исходной точке. Изменился ли я? Сказать по правде, не уверен, что я бы сильно обрадовался, если бы все оказалось просто сном и я бы открыл глаза в трейлере, рядом с прижавшейся к моему боку Наилой и услышат шум въезжающих в ворота фургонов с товаром.
По-настоящему мне хотелось бы другого: чтобы кто-нибудь гулял с моим сердцем в груди или чтобы мои глаза вернули кому-нибудь зрение. Это неосуществленное желание - единственное, о чем я жалею отсюда, из предположительной вечности. Целехонькое, исправное тело пропадает даром - вот вопиющая неблагодарность, глубоко противная моему существу. Сколько я ни говорил себе, что это не моя вина, что главное - само намерение, тягостное ощущение невыполненного долга не отпускало. Как будто, раздав свое тело по кусочкам, я мог бы хоть както отплатить за сохранность сознания.
Теперь, когда по милости какого-то нотариуса, не умеющего надеть цепи на колеса, моя телесная оболочка обречена гнить целиком, мне почти стыдно за избыток жизненных сил наполняющих меня в присутствии близких. Стыдно, что я еще здесь - волнуюсь, переживаю, сержусь, даже улыбаюсь.
Да, несмотря на все что они скажут или сделают, несмотря на разочарования, измены, на неудобную бесплотность и предстоящее забвение, я люблю жизнь, все еще люблю, и хочу оставаться на земле потому, наверное, и остаюсь.
Мне бы еще средство помочь тем, кто зовет меня, перелить им свои мысли - последнее, что у меня есть, - и я был бы счастливейшим из мертвых.
Из-за неоновых вспышек "Топ-Спорта" мое зрение стало мигающим, завитки серого дыма от задутых свечей скачут на полосатом фоне опущенных ставней. Без бодрого аккомпанемента вязальных спиц мадемуазель Туссен вздохи маятника кажутся мрачными и тонут в гнетущей пустоте. Я что, должен продолжать бдение у гроба в одиночестве? Видеть не могу эту гримасу от Бюньяров. Чертовы гримеры - из-за них на сетчатке и в памяти близких вместо моего настоящего лица останется насквозь фальшивая физиономия самодовольного болвана с загадочной ухмылкой. От всего этого становится неуютно, одиноко и хочется поскорее от себя уйти.
Что мне стоит в моем нематериальном и, как я имел возможность убедиться, летучем состоянии, вместо того чтобы торчать у собственного изголовья, удрать - нанести ответный визит тем, кто почтил меня своим присутствием?
Пытаюсь максимально расслабиться, приготовиться к отбытию в неизвестном пока направлении, отдаться притяжению того или той, в чьих мыслях обо мне содержится больше всего печали, любви или сочувствия...
