Иван Тургенев - Рудин

Потом она велела кликнуть m-lle Boncourt и долго сидела с ней, запершись вдвоем. Отпустив ее, она позвала Пандалевского. Ей непременно хотелось узнать настоящую причину отъезда Рудина... но Пандалевский ее успокоил совершенно. Это было по его части.

На другой день Волынцев с сестрою приехал к обеду. Дарья Михайловна была всегда очень любезна с ним, а на этот раз она особенно ласково с ним обращалась. Наталье было невыносимо тяжело; но Волынцев так был почтителен, так робко с ней заговаривал, что она в душе не могла не поблагодарить его. День прошел тихо, довольно скучно, но все, разъезжаясь, почувствовали, что попали в прежнюю колею; а это много значит, очень много. Да, все попали в прежнюю колею... все, кроме Натальи. Оставшись, наконец, одна, она с трудом дотащилась до своей кровати и, усталая, разбитая, упала лицом на подушки. Ей так горько, и противно, и пошло казалось жить, так стыдно ей стало самой себя, своей любви, своей печали, что в это мгновение она бы, вероятно, согласилась умереть... Много еще предстояло ей тяжелых дней, ночей бессонных, томительных волнений; но она была молода - жизнь только что начиналась для нее, а жизнь рано или поздно свое возьмет. Какой бы удар ни поразил человека, он в тот же день, много на другой - извините за грубость выражения - поест, и вот вам уже первое утешение... Наталья страдала мучительно, она страдала впервые... Но первые страдания, как первая любовь, не повторяются - и слава богу!

ХII

Минуло около двух лет. Настали первые дни мая. На балконе своего дома сидела Александра Павловна, но уже не Липина, а Лежнева; она более года как вышла замуж за Михайла Михайлыча. Она по-прежнему была мила, только пополнела в последнее время. Перед балконом, от которого в сад вели ступени, расхаживала кормилица с краснощеким ребенком на руках, в белой шинельке и с белым помпоном на шляпе. Александра Павловна то и дело взглядывала на него. Ребенок не пищал, с важностью сосал свой палец и спокойно посматривал кругом. Достойный сын Михайла Михайлыча уже сказывался в нем. Возле Александры Павловны сидел на балконе старый наш знакомец, Пигасов. Он заметно поседел с тех пор, как мы расстались с ним, сгорбился, похудел и шипел, когда говорил: один передний зуб у него вывалился; шипение придавало еще более ядовитости его речам... Озлобление не уменьшалось в нем с годами, но остроты его притуплялись, и он чаще прежнего повторялся. Михайла Михайлыча не было дома; его ждали к чаю. Солнце уже село. Там, где оно закатилось, полоса бледно-золотого, лимонного цвела тянулась вдоль небосклона; на противоположной стороне их было две: одна, пониже, голубая, другая, выше, красно-лиловая. Легкие тучки таяли в вышине. Все обещало постоянную погоду. Вдруг Пигасов засмеялся. - Чему вы, Африкан Семеныч? - спросила Александра Павловна. - Да так... Вчера, слышу я, один мужик говорит жене - а она, этак, разболталась: "Не скрыпи!.." Очень это мне понравилось. Не скрыпи! Да и в самом деле, о чем может рассуждать женщина? Я, вы знаете, никогда не говорю о присутствующих. Наши старики умнее нас были. У них в сказках красавица сидит под окном, во лбу звезда, а сама ни гугу. Вот это как следует. А то, посудите сами: третьего дня наша предводительша как из пистолета мне в лоб выстрелила; говорит мне, что ей не нравится моя тенденция! Тенденция! Ну, не лучше ли было и для нее и для всех, если б каким-нибудь благодетельным распоряжением природы она лишилась вдруг употребления языка? - А вы все такой же, Африкан Семеныч: все нападаете на нас, бедных... Знаете ли, ведь это в своем роде несчастье, право. Я о вас сожалею. - Несчастье? Что вы это изволите говорить! Во-первых, по-моему, на свете только три несчастья и есть: жить зимой в холодной квартире, летом носить узкие сапоги да ночевать в комнате, где пищит ребенок, которого нельзя посыпать персидским порошком; а во-вторых, помилуйте, я самый смирный стал теперь человек. Хоть прописи с меня пиши! Вот как я нравственно веду себя. - Хорошо вы ведете себя, нечего сказать! Не дальше как вчера Елена Антоновна мне на вас жаловалась. - Вот как-с! А что она вам такое говорила, позвольте узнать? - Она говорила мне, что вы в течение целого утра на все ее вопросы только и отвечали, что "чего-с? чего-с?" да еще таким писклявым голосом. Пигасов засмеялся. - А ведь хорошая эта была мысль, согласитесь, Александра Павловна... а? - Удивительная! Разве можно быть этак с женщиной невежливым, Африкан Семеныч? - Как? Елена Антоновна, по-вашему, женщина? - Что же она, по-вашему? - Барабан, помилуйте, обыкновенный барабан, вот по которому бьют палками... - Ах, да! - перебила Александра Павловна, желая переменить разговор, - вас, говорят, поздравить можно? - С чем? - С окончанием тяжбы. Глиновские луга остались за вами... - Да, за мною, - мрачно возразил Пигасов. - Вы столько лет этого добивались, а теперь словно недовольны. - Доложу вам, Александра Павловна, - медленно промолвил Пигасов, - ничего не может быть хуже и обиднее слишком поздно пришедшего счастья. Удовольствия оно все-таки вам доставить не может, а зато лишает вас права, драгоценнейшего права - браниться и проклинать судьбу. Да, сударыня, горькая и обидная штука - позднее счастие. Александра Павловна только плечами пожала. - Нянюшка, - начала она, - я думаю, Мише пора спать лечь. Подай его сюда. И Александра Павловна занялась своим сыном, а Пигасов отошел, ворча, на другой угол балкона. Вдруг невдалеке, по дороге, идущей вдоль сада, показался Михаило Михайлыч на своих беговых дрожках. Перед лошадью его бежали две огромные дворные собаки: одна желтая, другая серая; он недавно завел их. Они беспрестанно грызлись и жили в неразлучной дружбе. Им навстречу вышла из ворот старая шавка, раскрыла рот, как бы собираясь залаять, а кончила тем, что зевнула и отправилась назад, дружелюбно повиливая хвостом. - Глядь-ка, Саша, - закричал Лежнев издали своей жене, - кого я тебе везу... Александра Павловна не сразу узнала человека, сидевшего за спиной ее мужа. - А! господин Басистов! - воскликнула она наконец. - Он, он, - отвечал Лежнев, - и какие славные вести привез. Вот погоди, сейчас узнаешь. И он въехал на двор. Несколько мгновений спустя он с Басистовым явился на балконе. - Ура!- воскликнул он и обнял жену. - Сережа женится! - На ком? - с волнением спросила Александра Павловна. - Разумеется, на Наталье... Вот приятель привез это известие из Москвы, и письмо к тебе есть... Слышишь, Мишук? - прибавил он, схватив сына на руки, - дядя твой женится!.. Экая флегма злодейская! и тут только глазами хлопает! - Они спать хотят, - заметила няня. - Да-с, - промолвил Басистов, подойдя к Александре Павловне, - я сегодня приехал из Москвы, по поручению Дарьи Михайловны - счеты по имению ревизовать. А вот и письмо. Александра Павловна поспешно распечатала письмо своего брата. Оно состояло в нескольких строках. В первом порыве радости он уведомлял сестру, что сделал предложение Наталье, получил ее согласие и Дарьи Михайловны, обещался больше написать с первой почтой и заочно всех обнимал и целовал. Видно было, что он писал в каком-то чаду. Подали чай, усадили Басистова. Расспросы посыпались на него градом. Всех, даже Пигасова, обрадовало известие, привезенное им. - Скажите, пожалуйста, - сказал между прочим Лежнев, - до нас доходили слухи о каком-то господине Корчагине. Стало быть, это был вздор? (Корчагин был красивый молодой человек - светский лев, чрезвычайно надутый и важный: он держался необыкновенно величественно, точно он был не живой человек, а собственная своя статуя, воздвигнутая по общественной подписке.) - Ну, нет, не совсем вздор, - с улыбкой возразил Басистов. - Дарья Михайловна очень к нему благоволила; но Наталья Алексеевна и слышать о нем не хотела. - Да ведь я его знаю, - подхватил Пигасов, - ведь он махровый болван, с треском болван... помилуйте! Ведь если б все люди были на него похожи, надо бы большие деньги брать, чтобы согласиться жить... помилуйте! - Может быть, - возразил Басистов, - а в свете он играет роль не из последних. - Ну, все равно! - воскликнула Александра Павловна, - бог с ним! Ах, как я рада за брата!.. И Наталья весела, счастлива? - Да-с. Она спокойна, как всегда, - вы ведь ее знаете, - но, кажется, довольна. Вечер прошел в приятных и оживленных разговорах. Сели за ужин. - Да, кстати, - спросил Лежнев у Басистова, наливая ему лафиту, - вы знаете, где Рудин? - Теперь наверное не знаю. Он приезжал прошлой зимой в Москву на короткое время, потом отправился с одним семейством в Симбирск; мы с ним некоторое время переписывались: в последнем письме своем он извещал меня, что уезжает из Симбирска - не сказал куда, - и вот с тех пор я ничего о нем не слышу. - Не пропадет!- подхватил - Пигасов, - где-нибудь сидит да проповедует. Этот господин всегда найдет себе двух или трех поклонников, которые будут его слушать разиня рот и давать ему взаймы деньги. Посмо'трите, он кончит тем, что умрет где-нибудь в Царевококшайске или в Чухломе - на руках престарелой девы в парике, которая будет думать о нем как о гениальнейшем человеке в мире... - Вы очень резко о нем отзываетесь, - заметил вполголоса и с неудовольствием Басистов. - Ничуть не резко! - возразил Пигасов, - а совершенно справедливо. По моему мнению, он просто не что иное, как лизоблюд. Я забыл вам сказать, продолжал он, обращаясь к Лежневу, - ведь я познакомился с этим Терлаховым, с которым Рудин за границу ездил. Как же! как же! Что он мне рассказывал о нем, вы себе представить не можете - умора просто! Замечательно, что все друзья и последователи Рудина со временем становятся его врагами. - Прошу меня исключить из числа таких друзей! - с жаром перебил Басистов. - Ну, вы - другое дело! О вас и речи нет. - А что такое вам рассказывал Терлахов? - спросила Александра Павловна. - Да многое рассказывал: всего не упомнишь. Но самый лучший вот какой случился с Рудиным анекдот. Беспрерывно развиваясь (эти господа все развиваются; другие, например, просто спят или едят, - а они находятся в моменте развития спанья или еды; не так ли господин Басистов? - Басистов ничего не ответил)... Итак, развиваясь постоянно, Рудин дошел путем философии до того умозаключения, что ему должно влюбиться. Начал он отыскивать предмет, достойный такого удивительного умозаключения. Фортуна ему улыбнулась. Познакомился он с одной француженкой, прехорошенькой модисткой. Дело происходило в одном немецком городе, на Рейне, заметьте. Начал он ходить к ней, носить ей разные книги, говорить ей о природе и Гегеле. Можете себе представить положение модистки? Она считала его за астронома. Однако, вы знаете, малый он из себя ничего; ну - иностранец, русский - понравился. Вот, наконец, назначает он свидание, и очень поэтическое свидание: в гондоле на реке. Француженка согласилась: приоделась получше и поехала с ним в гондоле. Так они катались часа два. Чем же, вы думаете, занимался он все это время? Гладил француженку по голове, задумчиво глядел в небо и несколько раз повторил, что чувствует к ней отеческую нежность. Француженка вернулась домой взбешенная, и сама потом все рассказала Терлахову. Вот он какой господин! И Пигасов засмеялся. - Вы старый циник!- заметила с досадой Александра Павловна, - а я более и более убеждаюсь в том, что про Рудина даже те, которые его бранят, ничего дурного сказать не могут. - Ничего дурного? Помилуйте! а его вечное житье на чужой счет, его займы... Михайло Михайлыч! ведь он и у вас, наверное, занимал? - Послушайте, Африкан Семеныч!- начал Лежнев, и лицо его приняло серьезное выражение, - послушайте: вы знаете, и жена моя знает, что я в последнее время особенного расположения к Рудину не чувствовал и даже часто осуждал его. Со всем тем (Лежнев разлил шампанское по бокалам) вот что я вам предлагаю: мы сейчас пили за здоровье дорогого нашего брата и его невесты; я предлагаю вам выпить теперь за здоровье Дмитрия Рудина! Александра Павловна и Пигасов с изумлением посмотрели на Лежнева, а Басистов встрепенулся весь, покраснел от радости и глаза вытаращил. - Я знаю его хорошо, - продолжал Лежнев, - недостатки его мне хорошо известны. Они тем более выступают наружу, что сам он не мелкий человек. - Рудин - гениальная натура! - подхватил Басистов. - Гениальность в нем, пожалуй, есть, - возразил Лежнев, - а натура... В том-то вся его беда, что натуры-то, собственно, в нем нет... Но не в этом дело. Я хочу говорить о том, что в нем есть хорошего, редкого. В нем есть энтузиазм; а это, поверьте мне, флегматическому человеку, самое драгоценное качество в наше время. Мы все стали невыносимо рассудительны, равнодушны и вялы; мы заснули, мы застыли, и спасибо тому, кто хоть на миг нас расшевелит и согреет! Пора! Помнишь, Саша, я раз говорил с тобой о нем и упрекал его в холодности. Я был и прав и неправ тогда. Холодность эта у него в крови - это не его вина, - а не в голове. Он не актер, как я называл его, не надувало, не плут; он живет на чужой счет не как проныра, а как ребенок... Да, он действительно умрет где-нибудь в нищете и в бедности; но неужели ж и за это пускать в него камнем? Он не сделает сам ничего именно потому, что в нем натуры, крови нет; но кто вправе сказать, что он не принесет, не принес уже пользы? что его слова не заронили много добрых семян в молодые души, которым природа не отказала, как ему, в силе деятельности, в умении исполнять собственные замыслы? Да я сам, я первый, все это испытал на себе... Саша знает, чем был для меня в молодости Рудин. Я, помнится, также утверждал, что слова Рудина не могут действовать на людей; но я говорил тогда о людях, подобных мне, в теперешние мои годы, о людях, уже поживших и поломанных жизнью. Один фальшивый звук в речи - и вся ее гармония для нас исчезла; а в молодом человеке, к счастью, слух еще не так развит, не так избалован. Если сущность того, что он слышит, ему кажется прекрасной, что ему за дело до тона! Тон он сам в себе найдет. - Браво! браво!- воскликнул Басистов, - как это справедливо сказано! А что касается до влияния Рудина, клянусь вам, этот человек не только умел потрясти тебя, он с места тебя сдвигал, он не давал тебе останавливаться, он до основания переворачивал, зажигал тебя! - Вы слышите? - продолжал Лежнев, обращаясь к Пигасову, - какого вам еще доказательства нужно? Вы нападаете на философию; говоря о ней, вы не находите довольно презрительных слов. Я сам ее не больно жалую и плохо ее понимаю: но не от философии наши главные невзгоды! Философические хитросплетения и бредни никогда не привьются к русскому: на это у него слишком много здравого смысла; но нельзя же допустить, чтобы под именем философии нападали на всякое честное стремление к истине и к сознанию. Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастье. Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится! Космополитизм - чепуха, космополит - нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет. Без физиономии нет даже идеального лица; только пошлое лицо возможно без физиономии. Но опять-таки скажу, это не вина Рудина: это его судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем. Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины. А за то, что в нем есть хорошего, будем же ему благодарны. Это легче, чем быть несправедливым к нему, а мы были к нему несправедливы. Наказывать его не наше дело, да и не нужно: он сам себя наказал гораздо жесточе, чем заслуживал... И дай бог, чтобы несчастье вытравило из него все дурное и оставило одно прекрасное в нем! Пью за здоровье Рудина! Пью за здоровье товарища моих лучших годов, пью за молодость, за ее надежды, за ее стремления, за ее доверчивость и честность, за все то, от чего и в двадцать лет бились наши сердца, и лучше чего мы все-таки ничего не узнали и не узнаем в жизни... Пью за тебя, золотое время, пью за здоровье Рудина! Все чокнулись с Лежневым. Басистов сгоряча чуть не разбил своего стакана и осушил его разом, а Александра Павловна пожала Лежневу руку. - Я, Михайло Михайлыч, и не подозревал, что вы так красноречивы, - заметил Пигасов, - хоть бы самому господину Рудину подстать; даже меня проняло. - Я вовсе не красноречив, - возразил Лежнев не без досады, - а вас, я думаю, пронять мудрено. Впрочем, довольно о Рудине; давайте говорить о чем-нибудь другом... Что... как бишь его?.. Пандалевский все у Дарьи Михайловны живет? - прибавил он, обратясь к Басистову. - Как же, все у ней! Она выхлопотала ему очень выгодное место. Лежнев усмехнулся. - Вот этот не умрет в нищете, за это можно поручиться. Ужин кончился. Гости разошлись. Оставшись наедине с своим мужем, Александра Павловна с улыбкой посмотрела ему в лицо. - Как ты хорош был сегодня, Миша! - промолвила она, лаская его рукою по лбу, - как ты умно и благородно говорил! Но сознайся, что ты немного увлекся в пользу Рудина, как прежде увлекался против него.. - Лежачего не бьют... а я тогда боялся, как бы он тебе голову не вскружил. - Нет, - простодушно возразила Александра Павловна, - он мне казался всегда слишком ученым, я боялась его и не знала, что говорить в его присутствии. А ведь Пигасов довольно зло подсмеялся над ним сегодня, сознайся? - Пигасов? - проговорил Лежнев. - Я оттого именно и заступился так горячо за Рудина, что Пигасов был тут. Он смеет называть Рудина лизоблюдом! А по-моему, его роль, роль Пигасова, во сто раз хуже. Имеет независимое состояние, надо всем издевается, а уж как льнет к знатным да к богатым! Знаешь ли, что этот Пигасов, который с таким озлоблением все и всех ругает, и на философию нападает, и на женщин, - знаешь ли ты, что он, когда служил, брал взятки, и как еще! А! Вот то-то вот и есть! - Неужели? - воскликнула Александра Павловна. - Этого я никак не ожидала!.. Послушай, Миша, - прибавила она, помолчав немного, - что я хочу у тебя спросить... - Что? - Как ты думаешь, будет ли брат счастлив с Натальей? - Как тебе сказать... вероятности все есть... Командовать будет она - между нами таить это не для чего, - она умней его; но он славный человек и любит ее от души. Чего же больше? Ведь вот мы друг друга любим и счастливы, не правда ли? Александра Павловна улыбнулась и стиснула руку Михайле Михайлычу.