орехов и на этом дереве тоже поспел урожай.
Старая отцовская усадьба с немалой пашней, буковой рощей и садом на пригорке была уже нарезана и поделена между детьми, когда младшей после свадьбы достался надел с орехом. Может, только он и был той главной ценностью, что соблазнила зятя Юра. Ведь дерево не просто украшало межу своей раскидистой зеленью, но и одаряло крупными орехами так щедро, что хватало и для себя, и на продажу…
И в тот осенний день трещали ветви с раннего утра. Пока Юр управлялся на верхушке, молодая жена, стоя внизу, показывала ему длинной хворостиной, куда тянуться за теми плодами, что укрывались в листьях. Уже собрали хозяева два мешка, уже отбарабанили орехи по траве, густо покрыв ее, а Юр все колотил и колотил жердью. Вот уж подлинно неуемная жадность! Не так от дедов-прадедов было завещано; когда крестьянин собирал яблоки, тряс грушу-дичку, сбивал урожай орехов, из века в век оставлял он на ветвях малую толику для птиц и диких зверей. Неписаный это был закон, даже не гласный, но, освященный временем, исполнялся свято. А Юр… Несуразный человек!
Хозяева старательно собрали все под деревом, пошарили на всякий случай и среди ольхового кустарника — не закатилось ли что сюда ненароком, зачем же добру пропадать? И, когда все уже было обыскано и найдено, затарахтела добыча на возу по каменистой улочке, она бежала в конце усадьбы через ручеек и вела ко двору Юра.
Все, что в тот день делалось у ореха, Миколе отлично было видно из его хаты — она, тоже полученная в приданое, находилась посередине надела, а орех зеленел неподалеку у межи когда-то просторной усадьбы одного хозяина.
Не скажешь, почему — и полакомиться не хотел, и набрать орехов к празднику не собирался, — но после ухода Юра взял зачем-то Микола жердь да жестяное ведерко и направился к дереву. Ей-богу, сам не объяснил бы этот поступок! А может, и в нем заговорила хозяйская бережливость, подбирающая крохи? Прислонил жердь к стволу и стал топтаться босыми ногами по листьям у дерева, не нащупает ли, часом, орешек, упущенный свояком из богатого урожая.
Долго ходил, терпеливо и нашел-таки несколько штучек. Ободрал зеленую кожуру, кинул в ведерко и стал для чего-то прохаживаться рядом. Вроде бы показывал кому-то: гляди, и ко мне пришла щедрая осень, вон, тарахтят ее плоды… Оглядел ветки, увидел оставшееся чудом, но жердь так и не поднял, уверенный, что это оставлено птицам. Впрочем, мысленно похвалил свояка за хозяйскую рачительность и с грустью посмотрел на едва прикрытое донышко своего ведерка. Может, надеялся все-таки еще найти?
Не спеша отправился к своей хате. Ведерко оставил у порога, а жердь, которая так и не понадобилась, понес, чтобы положить на место.
Только успел заткнуть ее под стреху, как нежданно-негаданно увидел на подворье не кого-нибудь, а самого тестя Федора!
Мудрый, спокойный человек, кроткий, как голубь, верный помощник не только своим детям, но любому, кто нуждался в его совете, сейчас тесть был мрачен и гневен.
— Хочешь калачей с орехами, сам дерево посади! На чужое не зарься! У тебя свой надел, у Юры свой! — Он говорил с трудом, будто горло перехватил мороз.
Ничего не понимая, она испуганно смотрела на отца.
А Микола не знал, куда деваться от позора.
Только спохватилась, чтобы пригласить отца в хату, как он, не сказав даже обычного «будьте здоровы», покинул подворье.
Застыла как вкопанная. Глаз не могла оторвать от дорожки, отец шагал по ней так, будто земля отталкивала его. Но когда остановился под орехом, поняла все без слов. Выходит, бегал Юр жаловаться тестю. И старик пришел вершить суд.
Микола схватил ведерко со злополучными орехами и побежал к меже. Высыпал под деревом жалкую кучку и вернулся домой, вроде бы загладив вину.
Следующие трое суток были для них глухи и немы. Пыталась изредка Василина что-то спросить, пыталась завести разговор, но муж молчал. И не было уже у него в глазах ни злости, ни обиды, ни даже малой неприязни к Юру. Будто вкусил Микола от всех плодов древа познания добра и зла, и вырастил их человек, который был женат на сестре его жены… А наука выдалась такой горькой еще потому, что призвали в наставники самого тестя Федора, степенного, рассудительного хозяина, которого Микола любил и ценил выше всех…
Шли годы.
Юр не переступал порога Миколы. Микола не переступал порога Юра. Сестры, правда, злобы не таили, а все же образовалась и в их горшках трещинка… Да и каково им было, ведь обе пришли в мир из одной колыбели?
«Бедность со скупостью и злобой в одной упряжке ходят!» — сказала про себя Василина, подойдя к станционному штакетнику. Открыла калитку; кто-то давно проделал ее здесь, чтобы шли люди к вокзалу прямиком через пути вопреки правилам.
Всю дорогу вспоминала ту далекую осень, никчемную горсточку орехов, мужнину простоту и разгневанного добряка отца, пришедшего вершить правый суд!
Вспомнила и мужа своей сестры. Какой крепыш был, какой силач! Казалось, сделан человек из чистого металла… Любую работу мог одолеть, любой груз взвалить на плечи. Припомнилась ей и та ранняя весна, когда Юр на своем участке, что прилегал к меже с орехом, рубил ольху на дрова-топливо, видать, кончилось, из леса не привезешь, а взять у себя сподручно.
Шла от родника с полными ведрами и застыла в удивлении, увидев, как Юр пытается взвалить на плечо ольховое бревно. Он напрягался, надсаживался и никак не мог оторвать его от земли… Подумала ненароком: швырнет Юр непосильный груз, разрубит, отчаявшись, на куски и так отнесет домой. Куда там! И где только берется такая силища? Поднатужился, рванул бревно, поднял и пошел, пошел, только ноги пружинили так, будто вот-вот кости погнуться… «Тьфу ты, господи! Ну и здоров! Не сглазить бы!»
Но и такой силе пришел конец, когда стал Юр все больше и больше пропадать в корчме: то у Ноя Гофмана, то у Менделя Гинды… А однажды, было дело, до родного порога и теплой постели не добрался, в овраге заночевал.
Про все сестрины беды знала и, когда Микола заколол кабана, захватила кусок парного мяса и пошла навестить родню.
Сестра обрадовалась, видно, не так гостинцу, как доброму вниманию, люди в беде воспринимают все глубже, сердечнее… Посмотрела с благодарностью на гостью, а в глазах таилась безмолвная печаль. Да и как не быть ей, если здесь же сидел Юр — ссутулил
