— Ну, Молли от этого разочарования не умрет! — заметила баронесса, поднося чашку к губам.
Милорд ухмыльнулся, обнажив желтые зубы.
— Хе, хе, — произнес он. — Ей уже случалось переболеть этой болезнью, и в весьма тяжелой форме, однако всякий раз она отлично восстанавливала силы. В возрасте Молли эта болезнь не смертельна, как, без сомнения, известно и вашей милости.
Каким образом это может быть известно ее милости? Она была уже не девочкой, когда вышла замуж за доктора Тэшера. А баронессой де Бернштейн сделалась еще много позже. Однако, как говорит поэт, старую Дидону горе не миновало, и поэтому она умела проявлять сочувствие к страдальцам.
В низших слоях общества люди, как я слышал, побранившись, подравшись, облив друг друга грязью, пребывают затем долго в непримиримой вражде. Но в высшем свете в наш век ведут себя куда мудрее. Когда между людьми возникают размолвки, они перестают встречаться друг с Другом. Потом наступает примирение, встречи возобновляются и о прошлом никто не поминает. Сбившемуся с пути сыну, как заблудшей овце, милостиво даруется отпущение грехов, хотя всем известно, что он проводил свои дни в дурной компании. На протяжении полугода две ветви эсмондовского рода — Каслвуды и госпожа де Бернштейн были отчуждены друг от друга, находясь в состоянии войны за обладание бедным Гарри Уорингтоном. После того как вопрос этот решился сам собою, ничто не препятствовало больше их встречам, и они могли делать вид, будто никаких размолвок никогда и не возникало, и госпожа де Бернштейн отправилась в парадной карете на званый вечер к леди Каслвуд, а дамы Эсмонд прибыли, сияя улыбками, на призывный звук барабана под знамена госпожи де Бернштейн, и все, как прежде, были исполнены взаимной любви друг к другу.
— Слышала я, сударь, что вы проявили себя жестокосердым чудовищем по отношению к вашему бедному брату Гарри! — с удовлетворением произносит баронесса и шутливо грозит Джорджу тростью.
— Я действовал в согласии с полученным от вашей милости намеком и стремился установить, сам ли по себе Гарри или только его предполагаемое богатство расположило к нему его родственников, — густо покраснев, отвечает Джордж.
— Ну, разумеется, Мария не может выйти замуж за этого бедняка, раз у него самого нет ничего за душой, а старший брат заявил, что не даст ему ни полпенни!
— Я сделал это из самых лучших побуждений, сударыня, — возражает Джордж и краснеет еще пуще.
— Ну, а то как же! Ах ты, лицемер! — восклицает старая дама.
— Лицемер! Почему же, сударыня? — вопрошает мистер Джордж Уорингтон и с достоинством распрямляет плечи.
— Мне все известно, дитя мое! — говорит баронесса по-французски. — Ах, ты вылитый дед! Подойди, я хочу тебя обнять! Гарри все мне рассказал, и я знаю, что ты поделил с ним поровну свое маленькое наследство!
— Иначе и быть не могло, сударыня. Кошельки наши, как и наши сердца, принадлежат друг другу с колыбели. Я нарочно притворялся бездушным, чтобы испытать этих людей, — говорит Джордж, и слезы увлажняют его взор.
— И виргинское поместье ты поделишь с ним тоже? — спрашивает баронесса.
— Этого я не сказал. Это было бы несправедливо, — отвечает мистер Уорингтон. — Землю должен наследовать
старший в роде, и только таким путем она могла бы отойти к Гарри: может ведь статься, что я умру или матушка переживет нас обоих, Но половина того, чем я владею, принадлежит Гарри. Нельзя забывать, что он был расточителен только потому, что заблуждался относительно своего истинного положения.
— Да это же рыцарь добрых старых времен, это Баярд, это дед Джорджа, вставший из могилы! — воскликнула баронесса, укладываясь с помощью камеристки в постель. Вечером, когда братья подошли к ней, чтобы попрощаться, бедному Гарри были протянуты два пальца, а Джорджу подставлена для поцелуя ярко нарумяненная щека, что заставило его, принимая от своей почтенной родственницы этот знак расположения, залиться ответным румянцем.
И хотя зависть была Гарри Уорингтону чужда и он отдавал должное брату как своему руководителю и наставнику, во всех отношениях его превосходящему, все же не приходится удивляться, если он испытал некоторое разочарование и почувствовал себя слегка уязвленным, когда развеялся окружавший его ореол Юного Счастливца и наследника необъятных виргинских поместий. Его кенсингтонские друзья могли сколько угодно клясться, что любят его ничуть не меньше, а даже больше после его свержения с престола, в ответ на что Гарри отвешивал поклоны и благодарил, однако не мог же он при этом не приметить, что на пышном приеме, которым милорд Каслвуд почтил своего новообретенного родственника, все внимание сиятельного кузена было сосредоточено на одном только Джордже, что только о нем и было разговору, что все petits soins {Знаки внимания (франц.).} и комплименты расточались только ему, в то время как на него, на Гарри, никто уже не обращал внимания, кроме бедняжки Марии, не сводившей с него задумчивого взора, в котором читался скорбный укор и, как и следовало ожидать, осуждение за то, что она его покинула. "Ах, Гарри! — казалось, говорил ему этот взор. — Вы приняли из моих рук свободу, которую я вам даровала, но могла ли я ожидать, что вы будете так счастливы ее обрести". Она отвергла его, но никак не могла ему простить, что он поймал ее на слове. Она не хотела принадлежать ему, но она хотела им обладать.
О, мои юные друзья! Как восхитительна бывает весна любви и сколь недостойный ждет ее порой конец! Нет сомнения, что именно так чувствовал себя Гарри Уорингтон, когда, прибыв в Кенсингтон, он встретил печальный, полный укора взгляд кузины. Что говорить, положение его довольно глупо, но вместе с тем разве не пробуждается в вашем сердце грусть, когда, заглянув в дом, служивший вам прежде кровом, вы видите лишь темные проемы окон и запустение и вспоминаете, как приветно мерцал здесь когда-то огонь очага? Грусть? О да! Но, увы, еще горше, еще печальнее и еще смешнее будет ваше положение, если в плену сентиментальных воспоминаний вы вздумаете пройти мимо дома номер тринадцать и увидите в окне ухмыляющуюся физиономию того, кто, по-видимому, неплохо поладил с хозяйкой! Я, по крайней мере, всегда испытываю обиду при виде чужих пожитков и сапог перед знакомой мне дверью, даже если это всего лишь дверь гостиничного номера, в котором мне не раз доводилось останавливаться. Неужели эти сапоги возлежали на кушетке, на которой когда-то покоился я сам? И я отшвыриваю ногой эти грязные вульгарные предметы.
И потому Гарри, понимая, что для него срок аренды истек, и если Мария еще не впустила в свое сердце нового постояльца, то готова это сделать, чувствовал себя с ней не в своей тарелке, так же, как, вероятно, и она в его обществе. Он обнаружил при этом, что ему нечего ей сказать, а то, что она сообщает ему, и скучно и банально, и красный мундштук его белой виргинской трубки сейчас влечет его к себе куда сильнее, чем самые нежные модуляции голоса и меланхоличные moues {Гримасы (франц.).} Марии. Вот почему, когда Джордж снова собрался в Кенсингтон, Гарри не проявил особого желания сопровождать его и сослался на дела.
Однако и в доме дядюшки на Хилл-стрит бедного Гарри не ожидало ничего приятного — его почтенные родственники попросту не пожелали его видеть. Когда он прибыл туда, дамы без стеснения приказали слугам объявить ему, что их нет дома. Гарри не верил своим ушам: и это после такого радушного приема, какой ему здесь оказывали, после того как он был так обласкан, после всех заверений в любви! Однако, когда он вслед за своим неудачным визитом к тетке заглянул к Ламбертам, ему примерно через час пришлось быть свидетелем того, как перед домом ее милости появился пустой портшез и эта дама собственной персоной вышла из подъезда, села в портшез и даже не покраснела, когда ее племянник, стоя у окна в доме напротив, отвесил ей поклон. Вот как! Значит, родственники не хотят его принимать! Эта дверь, которая так гостеприимно распахивалась перед ним, теперь захлопывается перед его носом! "Просто никогда бы этому не поверил", — твердил себе бедный простодушный Гарри. Право, кажется, дверной молоток, хотя он и отлит из меди, и тот был бы мягкосердечней, чем леди Уорингтон, — ведь лицо этой добродетельной дамы, когда она проплыла мимо стоявшего у окна племянника, оставалось столь же каменно-неподвижным, как сей неодушевленный предмет!
— И это жена родного брата моего отца! Чем мог я ее обидеть? О, тетушка Ламберт, тетушка Ламберт, видели вы когда-нибудь подобное жестокосердие? — с обычной для него горячностью вскричал Гарри.
— Но разве наше отношение к вам хоть сколько-нибудь изменилось? спросила тетушка Ламберт, украдкой бросив взгляд на младшую из своих дочерей. — Светское общество, может быть, и охладело к вам, но мы не причисляем себя к нему, и вы можете без опаски наведываться в наш дом.
