— И это жена родного брата моего отца! Чем мог я ее обидеть? О, тетушка Ламберт, тетушка Ламберт, видели вы когда-нибудь подобное жестокосердие? — с обычной для него горячностью вскричал Гарри.
— Но разве наше отношение к вам хоть сколько-нибудь изменилось? спросила тетушка Ламберт, украдкой бросив взгляд на младшую из своих дочерей. — Светское общество, может быть, и охладело к вам, но мы не причисляем себя к нему, и вы можете без опаски наведываться в наш дом.
— Да, здесь, у вас, все совсем по-другому, — ответил Гарри. — Не знаю уж почему, но я чувствую себя как-то на редкость спокойно и приятно в вашем доме.
Quis me uno vivit felicior? aut magis hae est
Optandum vita dicere quis potuit?
{* Кто жил счастливее меня? И кто может сказать,
Что есть что-то желаннее этой жизни? (лат.).}
продекламировал генерал Ламберт и, обратись к своему сыну, приехавшему из колледжа домой на пасхальные каникулы, спросил:
— А вам, господин студент, известно, чьи это стихи?
— Вы читали стихи Катулла, сэр, — отвечал этот грамотей.
— Ничего похожего, сэр. Это стихи моего любимого Демокрита Младшего старика Бэртона, у которого многие нерадивые студенты набирались учености.
Произведения этого автора, наряду с книгами Монтеня, были любимым чтением доброго генерала.
Глава LVIII,
в которой мы действуем по пословице: "Даже кошке не возбраняется взглянуть на короля"
Как мы уже сообщали, наши виргинцы, проявив здравый смысл, не столь уж редкий в юном возрасте, заявили себя решительными сторонниками якобитов и открыто исповедовали несокрушимую преданность пребывавшей в изгнании королевской семье. Поскольку принц-изгнанник закрепил за отцом госпожи Эсмонд титул маркиза, она не видела причин особенно сильно гневаться на сей незадачливый королевский род, который как-никак с готовностью признал заслуги ее семьи. Что же касается небольшого скандальчика, связанного с ее сестрой госпожой де Бернштейн и Старым Шевалье, то она считала ниже своего достоинства даже вспоминать об этом нелепом эпизоде, утверждая, и притом с полным основанием, что в вопросах семейной морали оба первых монарха Ганноверской династии были ничуть не добродетельнее Стюартов.
Но король de facto {Фактически (лат.).} был такой же король, как его величество de jure {Юридически (лат.).}. Де-факто был торжественно коронован, получил церковное помазание на трон и, мало того, — полностью посрамил Де-Юре, когда они сошлись в битве за корону. Все это привело госпожу Эсмонд к твердому убеждению; что долг перед монархом, так же как и личные интересы, требует, чтобы ее сыновья представились ко двору.
При этом она нисколько бы не удивилась, если бы Его Величество почел нужным пожаловать кого-либо из них голубой или красной лентой или доходным местечком. Она ни секунды не сомневалась, что король помнил виргинских Эсмондов ничуть не хуже, чем любого из своих вельмож. А посему молодым людям было строго-настрого наказано явиться ко двору, и я думаю, что их матушка была бы весьма разгневана, узнай она, что Джордж, отправляясь в Кенсингтон представляться королю, надел шитый галуном кафтан Гарри.
Сто лет назад приемные покои короля были почти каждодневно открыты как для родовитой знати, так и для мелкопоместного дворянства, и верноподданные — особенно после того как началась война — по многу раз в месяц могли наслаждаться лицезрением своего монарха. Благоразумно избегая встреч с боевыми кораблями противника и милостиво согласившись с тем, что Британские острова понесут невозвратимую утрату, ежели августейшая особа Его Величества окажется плененной противником во время морского переезда, король был вынужден отказаться от посещений родного и столь близкого его сердцу Ганновера, и — против своей воли, конечно, — оставался среди преданных ему британцев. Впрочем, эту вынужденную разлуку с отечеством ему, по мере сил, старалась скрасить некая ганноверская дама, чьи добродетели расположили к ней принца. И уста графини де Вальмоден (той, что удостоилась монаршей милости получить еще более высокий титул) услаждали слух достославного Защитника Веры звуками родной речи.
И вот мистер Уорингтон, пожелав быть представленным возлюбленному монарху, обратился к посредничеству своего дядюшки, неутомимого царедворца, а поскольку мистер Ламберт тоже должен был явиться ко двору, дабы выразить свою благодарность за повышение в чине, то оба джентльмена отправились в Кенсингтон вместе, наняв для этой цели карету, ибо экипаж милорда Ротема находился в это время в распоряжении его законного владельца, возвратившегося в свой городской дом. Друзья вышли из наемного экипажа у ворот Кенсингтонского дворца, где часовой, узнав генерала, отдал ему честь, и скромно проследовали пешком в летнюю резиденцию своего монарха. Пройдя дворцовый портик, они вступили в галерею, ведущую к широкой лестнице из черного мрамора (где стены богато разукрашены и расписаны мистером Кентом), и, миновав анфиладу покоев, убранных гобеленами, бюстами и картинами, вступили, наконец, в большую приемную короля, где среди прочих сокровищ находилась знаменитая "Венера" Тициана и полотно сэра Петера Пауля Рубенса "Святой Франциск поклоняется младенцу Иисусу". Здесь вместе с другими джентльменами они стали ожидать, когда Его Величество появится из своих личных покоев, где он в эту минуту совещался с теми из своих приближенных, кои в газетах того времени именовались: "м-стры Его В-ства".
Джордж Уорингтон, никогда еще не бывавший во дворце, имел достаточно времени, чтобы отдать дань восхищения королевским покоям и присмотреться к окружавшим его господам. Прекрасные творения живописцев он также видел впервые и, несомненно, был восхищен прелестным групповым портретом королевской семьи — Карла I, королевы и детей — работы сэра Антони Ван-Дейка, а также исполненной благородства картиной Тинторетто "Есфирь перед Артаксерксом", на которой все изображенные художником персонажи облачены в пышные венецианские одежды. Он был так поглощен созерцанием этих полотен, что едва внимал своему доброму другу-генералу, сообщавшему ему на ухо имена некоторых из присутствующих.
— Вон те двое, — шептал мистер Ламберт, — это из Адмиралтейства мистер Гилберт Эллиот и адмирал Боскоэн — тот самый ваш Боскоэн, чья эскадра два года назад первой открыла огонь в ваших водах. Вот этот корпулентный, с головы до пят расшитый золотом господин — это мистер Фокс — бывший министр; теперь он всего лишь главный казначей с высоким окладом жалованья.
— Весь его вид прямо-таки кричит об auri fames {Жажде золота (лат.).}, а камзол у него от самого дорогого портного! — воскликнул Джордж.
— Alieni appetens… {Жадный до чужого (лат.).} Как там дальше? Он любит получать деньги и быстро их спускать, — продолжал генерал Ламберт. — А вон милорд Уиллес — главный судья, он беседует с доктором Ходли, епископом Солсберийским (если этот последний так же верно служит богу, как королю, ему уготован самый высокий пост на небесах). Он одного поколения с вашим дедом, и его очень любил Дик Стиль и ненавидел Свифт. Рядом с ними я вижу ученого мужа — доктора Шерлока, епископа Лондонского. Их преосвященства лишились теперь половины своих привилегий. Помнится, когда я был еще мальчишкой и матушка водила меня за ручку, она заставила меня преклонить колена перед епископом Рочестерским — перед тем самым, что отправился за море и стал министром при некой особе, имени которой упоминать не следует. А вон тот красивый белокурый господин — это адмирал Смит. Он был председателем военного трибунала, судившего несчастного Бинга, и приложил немало безуспешных усилий к его спасению. Во флоте за ним утвердилось прозвище "Том Десять Тысяч". Еще в бытность его лейтенантом французский посол потребовал его разжалованья за то, что он заставил французское военное судно спустить в знак приветствия марсель. На следующий же день король пожаловал ему чин капитана. Этот высокий надменный мужчина — лорд Джордж Сэквилл. Теперь, когда мне присвоен чин генерал-майора, я еще, пожалуй, могу рассчитывать, что он будет обходиться со мной немного уважительней, чем с лакеем. Жаль, что нет здесь моего старого доброго Блэкни, отрады моего солдатского сердца; он так же храбр и добр, как вон тот долговязый вельможа Хратри… Ваш покорный слуга, милорд, позвольте представить вам этого молодого человека, который только что прибыл из Америки и два года назад был участником злополучного похода Брэддока.
— О, вот как! — восклицает долговязый вельможа. — Я имею честь разговаривать с мистером…
— С генерал-майором Ламбертом, вашим покорным слугой, состоявшим на службе Его Величества задолго до вашего на нее поступления. Мистер Уорингтон, позвольте представить вам председателя палаты общин, мистера Онслоу. Но где же ваш дядюшка? Если сэр Майлз еще долго будет где-то прохлаждаться, я вынужден буду сам представить вас Его Величеству. — Говоря так, достопочтенный генерал адресовался исключительно к своему молодому другу, словно бы не замечая присутствия собрата, и тот с испуганным видом отошел от него, пораженный, как видно, этой неслыханной дерзостью. Сто лет тому назад вельможа еще был вельможей и мог ждать, что ему будут воздавать должное.
