Он чувствовал ее неудовлетворенность: ему не удалось передать сказочную магию пережитого, полнейшую, свинцовую тьму, негромкий храп, похожий на драконье сопение, аккуратность шахматной рассадки по кинозалу. Изобразить, как он нашел пустое местечко, занял его и присоединился к остальным.
— Как тебе фильм? — поинтересовалась Джоан.
— Ужас! Совершенно возмутительно! Заставляет рассуждать сугубо технически: положение камеры, фонящий микрофон… А уж само действие!.. Чтобы сниматься в порнографии, мужчина должен быть: а — блондином, б — импотентом.
— Верно. — Джоан отвернулась, словно скрывая ход своих мыслей. — Сегодня нам придется ужинать у новых Деннисов. — Мак Деннис снова женился — на женщине, похожей на Элеонор, чуть моложе ее, но, по мнению Маплов, проигрывавшей ей во внешности. — Они задержат нас надолго. А вот завтра, — продолжила Джоан негромко, словно говорила сама с собой, — когда дети займутся своими делами, можно будет, если ты захочешь…
— Нет, — перебил он ее, — я собираюсь на гольф. В четверг один из бухгалтеров повез меня на Лонг-Айленд. Там, даже арендованной клюшкой, я показал чудеса. По-моему, весь секрет вот здесь. — Он продемонстрировал ей свой натренированный мах назад. — Теперь я бью на двадцать ярдов дальше. — И он замахал руками, как мельничными лопастями.
— Понятно, — сказала Джоан, насмешливо присоединяясь к его радости. — Ты занимаешься сублимацией.
В машине, по дороге к Деннисам, он спросил ее:
— Ну как?
— Если честно, замечательно. Все мои органы чувств распахнулись, я ощущаю единение с природой. За навесом распустились жонкили, я любовалась ими и плакала. Невыносимая красота! Мне не сидится в доме, хочется все время рыхлить, подрезать, разгребать камешки…
— Знаешь, — сказал он ей с мрачным видом, — лужайка — это тебе не ковер, который достаточно подмести, здесь нужно принимать решения. Например, сирень: сплошь мертвые побеги.
— Прекрати! — взмолилась Джоан и заплакала. Мимо проносилась темнота, разрываемая светом фар.
В постели, вернувшись от Деннисов (было уже почти два часа ночи; оба перебрали бренди; Мак замучил их монологами об охране природы, миссис Деннис — об интерьерах «своего» дома, который для Маплов оставался домом Элеонор), Джоан призналась Ричарду:
— У меня повторяется одна и та же галлюцинация — это происходит всюду, даже на ярком солнце: мне кажется, что я умерла.
— От чего?
— Понятия не имею. Главное, что умерла — и что это совершенно не важно.
— Даже для детей?
— Они переживают день-другой, а потом даже они успокаиваются.
— Милая! — Он поборол властное побуждение повернуться и дотронуться до нее. — Это все от единения с природой.
— Наверное.
— У меня все по-другому. Мне представляются похороны. Сколько народу будет в церкви, что скажет про меня в проповеди Спенс, кто придет, кто нет…
Главное, придут ли поплакать вместе с Джоан женщины, которых он любил. От картины их дружного горя из-за того, что он навсегда отказал им в своих ласках, он получал подобие удовлетворения, в сравнении с которым меркло мелочное удовольствие и от плотского насыщения, и от маха назад. Плывя на спине в постели, он чувствовал, что, умерев, вырастет до своего истинного масштаба.
Возможно, Джоан улавливала его мысли своим общим с ним глазом; обычно она отворачивалась от него, подставляя свою шикарную спину, чтобы он сам решал, провокация это или отторжение, но теперь лежала параллельно ему, словно парализованная.
— Думаю, это как очищение, — проговорила она. — Представь, сколько энергии уходило на Крестовые походы!
— Может, и так, — пробормотал он без уверенности. — Может, и мы с тобой собираемся в поход.
— Посмотри-ка! — Таким тоном Джоан Мапл обычно выражала радость. — На нас посягнули!
Ричард Мапл оторвал голову от песка.
По пляжу брела другая пара, помоложе их — смуглые гривастые существа, величавые от старания контролировать себя. Чтобы понять, что они наги, приходилось приглядываться. Частое посещение на протяжении лета нудистской части пляжа, отделенной мысом от пляжа, где загорали в купальниках и где возлежали Маплы с детьми, книжками, полотенцами и лосьонами, позволило этой юной парочке покрыться ровным загаром. Половые признаки, занимающие такое раздутое место в нашей внутренней мифологии — груди, лобковая растительность — на расстоянии, да еще на ярком солнце сводились почти к нулю. Даже пенис молодого человека казался второстепенной деталью. Его спутница выглядела его уменьшенной копией — та же завораживающая упругая походка, та же волнующая компоновка конечностей, живота, торса, плеч, головы.
Ричард с трудом сдержал стон восхищения. Двое голых безмолвно надвигались на спрессованный песок, на людей в купальниках и плавках, как две морские волны, расставшиеся с безразличием самовлюбленно мерцающего моря.
— Ну и ну! — произнес под одним из зонтиков женский голос, полетевший над пляжем, как обертка от сандвича. Старикашка с тощими ножками, прикрепленными к бочкообразной грудной клетке мальчишескими клетчатыми плавками, вскочил с видом беспомощной воинственности, захлебываясь собственной дерзостью, и стал делать жесты, похожие одновременно на сигналы таксисту и трясение кулаком. Чувства самого Ричарда, как он заметил, были бурными, даже истерическими: тут присутствовало и восхищение их бесстрашием, и ощущение общественной опасности; удовольствие при виде голой женщины вытеснялось ненавистью к голому мужчине, чьей союзницей она себя публично выставляла; удовольствие от вида мужчины вступало в конфликт с инстинктивным вниманием к его бескостному придатку, к этой обезьяньей сноске под богоподобной грудной мускулатурой; зависть к их молодости, смелости и красоте уступала место осознанию своего собственного телесного несовершенства, такому острому, что он стал невольно озираться, ища, где бы спрятаться.
Его довольная жена, полногрудая поборница свободы нравов, сказала:
— Сейчас их закидают камнями.
Внезапно обнаженная пара, уже прошествовавшая порядочное расстояние, развернулась и бросилась наутек. Особенно смешной выглядела при этом девица: ее ягодицы тяжело болтались от неуклюжих стараний не отстать от спутника. Расстояние между ними увеличивалось, волосы бегуна приподнялись, как пена над ослепительной морской синевой.
Головы на пляже вертелись, словно на теннисном матче; стало ясно, что нудистов обратил в бегство полицейский, появившийся на дальней оконечности дощатого прогулочного настила. Форма и его делала представителем отдельного биологического вида. Когда он неспешно пробегал мимо, аккуратно погружая в песок черные башмаки, оказалось, что он тоже молод, под солнцезащитными очками-слезинками золотились усы, короткие рукава летней гимнастерки выставляли напоказ загорелые бицепсы. Можно было догадаться, что под формой и сам он покрыт сплошным загаром.
— Боже, — тихо проговорил Ричард, — он один из них!
— Молодой симпатичный легавый, — быстро согласилась Джоан.
Видя, как ей понравилась собственная грубость, Ричард разозлился. Сейчас он был склонен к парадоксам, к бессловесной грусти. В эти каникулы Маплы проводили много времени вместе. Одна их дочь поселилась с мужчиной, один сын пошел работать, второй сын находился в летнем теннисном лагере, а младшая дочь, Бин, возненавидела свое ласкательное имя и в свои тринадцать лет так тяготилась родителями, что каждый день находила предлоги, чтобы не проводить время с ними. В такой редуцированной семье они очутились слишком на виду друг у друга; Ричард боялся, что младшая дочь видит их насквозь, лучше, чем они сами. Сейчас, пользуясь свободой от родительских обязанностей, он предложил, как предложил бы в колледже в пору ухаживания, уйти из библиотеки и отправиться в кино:
— Пойдем за ним.
Полицейский уже превратился в синюю точку вдали.
— Пойдем, — согласилась Джоан и поспешно встала. С нее хлынул песок. Ее радостная готовность могла быть деланной, зато соблазнительная фигура, лоснящаяся на солнце, старание не отставать, заставлявшее его инстинктивно сдерживать шаг, тяжесть солнца на плечах — все это было настоящее. «Хотя бы так», — мелькнуло у Ричарда в голове.
Одетый пляж сжался позади них в кляксу. За мысом они увидели голые тела: веснушчатых рыжеволосых особ с дряблыми молочно-белыми животами; загорелых брюнеток, стоя подставлявших солнцу свои твердые, как орехи, лица; спящих мужчин, чьи семенники походили на опавшие и медленно поджаривающиеся плоды; ряд задов, как морские гребешки на салфетке. Один бородач, возомнивший себя йогом, стоял на голове и в молитвенном экстазе разводил ноги. Среди всех этих, словно сошедших с картин Босха, персонажей медленно перемещался полицейский, неуклюжий в своей портупее и с револьвером на боку: он что-то шептал голым людям, почти прикасаясь к ним, те в ответ кивали и начинали одеваться, одни поодиночке, другие группами. Пару-нарушительницу, спровоцировавшую это контрвторжение, нельзя было различить среди множества голых тел, и наказанию подвергались все сразу.
