Даная засмеялась звонким своим заразительным смехом.
— А как же тогда установить вес ученого? — спросил Коринец.
— А никак. Во всяком случае, количественных мерок тут нет. Обходимся же мы без них при оценке труда актера? Или художника? Или руководителя? Говорим же мы о «духе коллектива», не характеризуя его числом? Дух коллектива — это нечто плохо определимое, легко уязвимое, как экология тундры или пустыни. В пустыне вырой один куст — и образуется «язва выдувания». Так и в хорошем коллективе: тронь его, нарушь чуть-чуть экологию — все.
Полынин сложил щепоткой тонкие пальцы, дунул на что-то воображаемое в них, развел пальцы — показалось, будто это что-то развеялось в воздухе.
— Это вы к чему? — спросила Даная.
— Виноват. Восстановим связь. Речь шла о Фабрицком. Илья сетовал на то, что им плохо руководили. А я говорил, что аспирантом не надо руководить, пускай растет, как трава. Растет, купаясь в наших делах, разговорах, перекурах, впитывает дух нашего коллектива, которым, по-моему, прекрасно руководит Александр Маркович. Он умеет работать весело, а это главное. Администратор должен быть веселым.
— И легкомысленным? — спросил Коринец.
— И это не вредно. Лучше, чем слоновое тяжеломыслие.
— А когда он брал в аспирантуру Феликса Толбина, что же вы ему не посоветовали откинуть со лба волосы и посмотреть в глаза? Толбин небось не будет расти, как трава.
— Его поливать надо, — согласилась Даная. — Оберегать от тлей.
— Такие люди, как Толбин, в науке необходимы, — сказал Полынин, — идеальные исполнители. Принципиально новых идей он не дает, но внимателен, добросовестен, предельно точен; генератор идей обычно этими качествами не обладает. Не вина его, а беда, что он попал в аспирантуру. А с его диссертацией действительно получилась накладка, как говорят в театре, когда у них что-нибудь не вовремя выстреливает или неожиданно падает. Пересечение результатов — беда нашего времени. Широта науки, коллективный характер приходят в противоречие с традиционной единоличностью диссертаций.
— Что же, по-вашему, они должны быть коллективными? — спросил Коринец.
— По-моему, вообще весь институт диссертации безнадежно устарел. Ученые степени надо присваивать не по диссертациям, а по совокупности трудов. Об этом уже давно говорят, но все без толку. А главное, не надо связывать оплату труда с ученой степенью. Пусть она будет чем-то вроде ордена: материальных преимуществ не дает, а иметь почетно. А то у нас многие идут в науку не потому, что чувствуют к ней интерес и способности, а из материальных соображений. А это для науки гибель. Она страдает от множества лишних людей. Мало того что они занимают чужие места, они еще плодят продукцию, мутный поток псевдонаучных изделий. Они дорабатывают, доводят до тонкостей чужие хорошие идеи. Хорошая идея — нечто вроде порхающей бабочки. Стоит ее тронуть, начать дорабатывать — всё кончено, идея уже не жива. Нельзя строить науку на «доделывании». Так же, как и искусство. Много ли мы выиграли бы, если бы дописывали, скажем, «Мертвые души»? Эпигонство в искусстве осуждается, в науке, наоборот, поощряется. Добрая половина появляющихся якобы новых научных работ — типичное эпигонство.
— Значит, наш читающий автомат не надо дорабатывать? — обрадовалась Даная.
— Техника — совсем другое дело. Хорошую техническую идею именно надо доделывать до конца, оттачивать, обсасывать. В науке часто постановка задачи важнее, чем ее решение. В технике — никогда. Тут важна не поэзия, а проза, черновой труд, терпение. Если бы от меня зависело, я бы ввел специальные степени за достижения в области техники. Надо всемерно поднимать престиж техники как таковой. А у нас что получается? Прекрасный инженер, талантливый изобретатель тратит годы на то, чтобы написать о своем изобретении никому не нужную диссертацию, притянуть к нему за уши математический аппарат. Что здесь первично, а что вторично? Иногда действительно первична наука, а на ее базе создается техника. Но как часто, наоборот, сначала создается вещь, материальный предмет, и только потом под него подгоняется теория! Наука тут выступает в позорной роли клоуна, бегущего сзади с криками: «Куда же вы? А я? Меня подождите!» — и которого в конце концов закатывают в ковер... Так бы я закатал в ковер ненужные математические побрякушки.
— Про меня говорят, что я нигилист, — сказал Коринец, — но настоящий нигилист — это вы, Игорь Константинович. Сначала вы расфукали институт научных степеней, потом закатали в ковер математику...
— Я за математику там, где она действительно нужна, и против нее там, где она засоряет мозги, угнетает мысль. В свое время изобретение математической символики было огромным шагом вперед. В наше время она нередко употребляется для того, чтобы маскировать отсутствие мысли. Математика не только бесполезна, она вредна, если применяется к явлениям, не осмысленным на качественном, доматематическом уровне. Правильно сказано: «Вначале было Слово». Начинать надо со Слова и только потом, если нужно, переходить к формулам.
— А не пора ли нам закончить философский перекур и перейти к делу? — спросил Коринец. — Анна Кирилловна просила срочно привести в порядок нашего говорящего болвана. Речь у него нарушена, вас тут не было, я, как вы знаете, не в ладах с техникой, а Картузов...
— Интеллигентный человек может и должен при надобности уметь работать руками, причем не хуже Картузова, а лучше. На то он и интеллигент. Презрение к ручному труду — самая холуйская черта, ее надо в себе изживать, а не хвастаться: я, мол, не в ладах с техникой! Если не в ладах — научись! Кстати, работать руками очень приятно. Ни одна моя научная работа не доставляла мне столько удовольствия, как хорошая вещь, сделанная моими руками... Давайте сюда тестер, займемся. Я уже тут, пока трепался, подсообразил, в чем дело.
— Игорь Константинович, можно вас на два слова? — спросила Даная.
— С удовольствием.
Они отошли в сторону.
— Говорят, у вас Марья Васильевна ощенилась.
— Не ощенилась, а окотилась.
— Все равно. У меня сейчас такой период в жизни, что мне остро необходим котенок.
— Как удачно! Вы меня очень обяжете. Вы не представляете себе, как трудно бывает раздать котят в хорошие руки.
— Вы уверены, что мои руки хорошие?
— Не сомневаюсь.
— Значит, договорились. Сегодня вечером приду. Давайте адрес.
Полынин жил одиноко и чисто в однокомнатной квартире второго этажа. Судьбу с ним делила Марья Васильевна — огромная кошка светло-серой масти с загадочными глазами. Они были на «вы». «Марья Васильевна, пойдите сюда». «Мя!» — отвечала она коротко, подходила и терлась изогнутой спиной о ногу хозяина, без подхалимства, но с уважением.
Полынин взял Марью Васильевну еще Марусей — небольшим игривым котенком, она росла-росла и выросла в нечто огромное. «Не кошка — лев!» — говорили о ней во дворе.
Под стать росту был и ее темперамент. В любовный экстаз Марья Васильевна впадала чаще и мощнее, чем другие кошки. В эти периоды ее «мя» звучало как «ма», на басовой, хриплой ноте. Хозяин, опасаясь последствий, старался не пускать ее во двор, но она уходила сама, прыгала с балкона, «падала в любовь», как называл эту акцию Игорь Константинович, буквально переводя английское выражение «to fall in love». Успехом она пользовалась необычайным. Все коты двора собирались возле «упавшей в любовь» Марьи Васильевны, становились в круг и гнусно орали. По какому признаку выбирала она супруга — неизвестно, но выбирала и, надавав ему пощечин, уводила с собой. После медового месяца, продолжавшегося несколько дней, возвращалась умиротворенная и преданно терлась похудевшим боком о ногу Полынина. «Каково погуляли, Марья Васильевна?» — спрашивал он, и она отвечала кошачьим «хорошо».
В положенный срок рождались котята, и Марья Васильевна переходила на амплуа кормящей матери. Тут возникала для Полынина серьезная проблема — раздать котят, или, как он выражался, «трудоустроить». Известный своим искусством уговаривать (самые придирчивые заказчики принимали работу, если на них выпускали Полынина), он и тут был на высоте: находил кандидатов в кошковладельцы и каждого умел убедить, что именно этот котенок ему или ей насущно нужен.
Сейчас Марья Васильевна была как раз в роли кормящей матери, полна и роскошна. Из четырех ее котят трое были классической тигрово-серо-бурой масти, а один уродился черным. Этот черненький был слабее и меньше других, ходил как-то боком, на расползающихся ногах и сильно был обижаем своими более крупными братьями (или сестрами, ибо пол котят был пока неизвестен). Трое серых отталкивали черного от материнской груди; он, и без того слабый, оставался голодным.
Вернувшись с работы, Полынин увидел знакомую картину: трое серых сосали дремавшую Марью Васильевну, а обездоленный черный сидел поодаль и от нечего делать лизал себе грудь острым розовым язычком.
