В глазах Данаи появились слезы.
— Вы плачете? Дать валерьянки?
— Не надо. У меня вообще слезы близко. Выступят и уйдут внутрь. Это ненадолго, из-за стихов. Такая в них грусть: «Не наигрался я!» Вот и я не наигралась на своей балалаечке... Потому и боюсь смерти. Но не всегда. Иногда я ее призываю, чтобы не проходить позора старения.
— Слово «старение» применительно к вам не звучит.
— Приятно слышать. С этой точки зрения полезно общаться с людьми не своего возраста, а старше. Давайте не будем о смерти, о кошках, слонах, лошадях. Лучше посплетничаем. Обожаю сплетничать! А вы?
— До сих пор не замечал в себе этой черты.
— Бросьте. Конечно, любите, как и все, но не хотите признаться. Полагается думать, что сплетни — это плохо. Наоборот! Когда мы говорим о людях, они оживают. Кажется, в спектакле «Синяя птица» проводится идея, что мертвые оживают, когда мы о них говорим.
— То мертвые.
Полынину вдруг пришла в голову шальная мысль рассказать о Надежде, но он сразу же ее отбросил.
— Мертвые оживают, — задумчиво сказала Даная, — а живые становятся живее, когда мы о них говорим.
— Новая точка зрения, — усмехнулся Полынин, — но на сегодняшний вечер я готов ее принять. О ком вы хотите говорить?
— О разных людях. В частности, о Нешатове. Какого вы мнения о нем?
— Трудно сказать. Человек для нас новый, я его еще до конца не понял. По-видимому, дельный инженер. Способностей к теоретической работе пока не видно. Усидчивость незаурядная.
— Я не о деловых качествах, а о личных. Что он за человек?
— Сложный. Замкнутый. Обидчивый. Чем-то и кем-то обделенный.
— Вроде вашего, теперь моего, Чёртушки. Как, по-вашему, он честный человек?
— Я любого человека считаю честным, пока он мне не доказал противного.
— Правда, что он сидел в тюрьме? А потом долго был в психиатричке?
— Первый раз слышу. А откуда у вас такая информация?
— От Феликса Толбина.
— Вероятно, правда. Он обычно сообщает достоверные факты.
— Кстати, какого вы мнения о Феликсе? Давайте уж и его оживим.
— Феликса я знаю лучше. В целом я о нем высокого мнения. Исполнителен, вежлив, точен. Правильная речь, в наше время это редко встречается, особенно среди молодежи.
— А как по-вашему, Феликс красив?
— Ну и вопрос! Об этом вам судить, вы женщина.
— Как женщина я на него не резонирую. Не мой диапазон волн. Объективно красив, но это красота не нашего времени. Щеки розовые, зубы белые-белые, волосы русые-русые. Как будто его старинный художник писал за деньги, желая польстить.
— Это вы верно подметили.
— А что? Я не такая глупая, как кажусь.
— Вы мне никогда не казались глупой.
— Просто вы меня не замечали. Теперь я у вас отметилась. Ладно, хватит оживлять Феликса. Пойдем дальше. Илья Коринец?
— Полная противоположность. Феликс гладок, обходителен. Илья угловат, строптив, весь в колючках. Человеческий кактус.
— А за что он не любит Фабрицкого?
— Ему кажется, что Фабрицкий недостаточно занят его судьбой. И зря: Фабрицкий занят его судьбой ровно настолько, насколько нужно. Может быть, есть элемент зависти: Илья считает себя неудачником, а Фабрицкий — олицетворение удачи.
— А вы знаете, что Илья безнадежно влюблен в дочку Фабрицкого, Машу? Вчера он узнал, что Маша выходит замуж. Немудрено, что он психует. Может быть, его раздражение против Фабрицкого с этим связано.
— Возможно. Я не знал, а то не был бы так бестактен. А что за девушка Маша?
— Вы, оказывается, способны на человеческие вопросы. Маша — прелесть. Александр Маркович в девичьем варианте. Очень спортивная, как и вся семья. Все четверо — теннисисты. И он, и Галина Львовна, и Гоша, и Маша. Высокой прыгучести. Я их видела на теннисном корте. Четыре крылатых Пегаса.
— Оригинальное сравнение.
— Это не мое. Так зовут машину Фабрицкого: «Крылатый Пегас». Красиво?
— Несколько избыточно. Пегас крылат по определению.
— Это какой-то греческий бог?
— Не бог, а конь. Крылатый конь, на котором в приступе вдохновения ездили поэты. Что вас так насмешило?
— Представила себе нашего Шевчука верхом на Пегасе. Пузом вперед, ноги в стороны... Он недавно мне подарил свои стихи. Размножены на ротапринте. По-моему, ничего. Вам не предлагал?
— Пока нет. Бог миловал.
— Это он вас боится. А всем другим свои стихи навязывает. Уже никто не берет под разными предлогами, а я взяла. Растрогался, руку поцеловал. Глаза такие грустные... Жалко его. Почему он такой... мученик самого себя?
— Судьба незаурядной личности. У него тяга к универсализму приняла отчасти карикатурные формы. Сама по себе эта тяга прогрессивна... Впрочем, нечто подобное я уже говорил, и не при вас ли? Прошу прощения. Старый Мазай разболтался в сарае.
— Игорь Константинович, не обижайтесь, но я ваши разговоры на умные темы не очень люблю. Вы гораздо лучше дома, с котятами, с Марьей Васильевной. В вас начинает просвечивать что-то человеческое.
— Польщен. Чем бы мне вас развлечь, если не разговорами? Музыку любите?
— Обожаю.
— Хотите, угощу вас синтетической музыкой?
— А что это такое?
— Музыка, сочиненная вычислительной машиной. Это мое увлечение, как теперь говорят, хобби. Терпеть не могу этого слова. Если уж на то пошло, то работа — мое хобби.
— А как же она ее сочиняет?
— По моей программе. Дело это не новое, опыты уже были, новое в моей программе то, что машине можно задать любой стиль. Например, русской народной музыки или же церковных песнопений. А можно приказать ей сочинять в манере любого композитора: Чайковского, Вагнера, Моцарта. Хотите, поставлю вам одну и ту же мелодию, обработанную в разных стилях? Мелодия самая простая, всем известная с детства: «Чижик-пыжик, где ты был?»
Полынин включил магнитофон. Зазвучала музыка. Марья Васильевна тревожно завозилась, несколько раз ударила хвостом по подстилке.
— На кого из композиторов это похоже? — спросил Полынин.
— На Пахмутову? — неуверенно сказала Даная.
— Почти. Я пытался здесь подражать стилю Бетховена, видимо не очень удачно. Хотите еще одну?
— Давайте. Только я ничего не понимаю в стилях.
Опять музыка. При первых же звуках Марья Васильевна насторожилась, подняла шерсть дыбом и закричала дурным голосом. Котята проснулись и запищали.
— Пожалейте кормящую мать, — сказала Даная. — Это под кого было?
— Под Баха. Талантливая кошка, тонко разбирается в музыке. Ставишь ей Чайковского — лежит спокойно, Бетховена — начинает бить хвостом, Баха — лезет на стенку. Она у меня индикатор правильности программы. Хотите еще один образец: стиль Шостаковича? У Марьи Васильевны он почти на уровне Баха.
— Нет, спасибо, — испугалась Даная, — знаете, я ведь соврала, что обожаю музыку. Люблю только песни. От классической у меня тоска.
— Что ж, дело вкуса. Чем бы вас еще развлечь? Показать старинные книги? У меня неплохая коллекция.
— Нет уж, пойду, — вздохнула Даная. — Погостила, и хватит. Дайте мне моего Чёртушку.
Она одевалась перед зеркалом, Полынин стоял рядом, держа корзинку, перевязанную платком, в которой возился и попискивал Чёртушка. Даная запахнула пальто, поправила волосы, брови и вдруг сказала:
— Знаете, я очень одинока. А вы?
— Уже привык.
— Может быть, вы все-таки могли бы в меня влюбиться?
— Исключено. Я, знаете, туп на любовь.
— Это я сдуру сказала. Считайте вопрос снятым. И вообще, я люблю одного человека, но без взаимности. Сказать, кого?
— Не надо.
— Ну, давайте корзинку. Спасибо за все. За чай, за котенка, за музыку. Будьте здоровы!
— Я провожу вас.
— Не надо.
Ушла.
18. Разговор в лаборатории
— Магдалина...
— Что?
— Ничего. Просто мне нравится звук твоего имени.
— А мне не нравится. Родители, не подумав, назвали какой-то библейской грешницей.
— Не библейской, а евангельской.
— Все равно. До грешницы я не дотягиваю.
— И все-таки: Магдалина, Магдалина... Знаешь, на кого ты похожа с этой прической? На юношу с какого-то портрета эпохи Возрождения или Средних веков. Юношу в черном бархатном берете...
— Ростом мала.
— Это для нашего времени ты мала ростом. С тех пор человечество выросло. Знаешь, какие были тогдашние богатыри? По нашим стандартам — мелкота. Вес мухи. Я недавно в музее примерял мысленно рыцарские доспехи — латы, кольчугу, панцирь. Смешно: на половину меня не хватило бы. Так что когда мы читаем: «Богатыри в стальных доспехах...»
— Стальные души у них были. А где ваши стальные души, сегодняшние мужчины?
— Мы уступили их вам, женщинам.
— И напрасно. Сохранили бы свое при себе.
— Вы же не сохранили женственность.
— Некоторые сохранили. Я — нет.
— И все-таки: Магдалина, Магдалина... Не имя, а музыка. Магдалина, я тебя люблю. Известно тебе это?
— Допускаю. Не уверена.
— И ты это говоришь после... после того?
— Я уже говорила тебе: «то» было ошибкой. Осторожнее, у меня паяльник.
