нам выбраться в Афины?
– Плевать мне, кого ты оскорбляешь. Содомит он и есть содомит…
В этот момент Ганс и Вальдемар распаковали и принесли ветчину. Она намокла и потому на вкус была соленее обычной ветчины, но я на это не обратил внимания. Нами внезапно овладел свирепый голод; мы отрезали огромные куски и запихивали их себе в рот. Больше я про тот вечер ничего не помню.
[Из моего дневника; даты в записях не проставлены.]
Боже, ну и похмелье! Не то чтобы мне это в новинку, но здесь, на острове, я каждое утро просыпаюсь с похмельем. Эти строки пишу, положив дневник на грузовой ящик, а солнце в зените припекает немилосердно. Весь остров будто пульсирует в такт биению крови у меня в голове. Ночью он кажется большим и загадочным, а днем это маленький, просто крохотный кусочек земли посреди не утоляющего жажду моря. В это время дня окружающие залив горы бледнеют и бледнеют, да так, что словно растворяются в воздухе; только и видно, что призрачное сияние снежных прожилок на склонах Дирфиса. Если верить Амброзу, очень скоро они растают.
Остров порос какой-то жесткой травой, которая, попав на одежду, пронзает ее и неожиданно колет, как иглами. Ее стебли такие сухие, что на ветру звенят, будто металлические. Куры и утки всюду суют свои клювы, устраивают бардак у нас на постелях. И есть еще козел, который жует солому хижин. Прямо сейчас он стоит напротив меня, в узкой полоске тени – черный мохноногий дьявол с зубами, как у гоблина, и раскосыми левантийскими глазами.
В первое наше утро здесь мы с Вальдемаром ставили палатку и копали выгребную яму в кустах. Хотелось закончить с этими делами, пока Вальдемар пребывал в своем настроении раздетого по пояс молодого пионера. Уж я-то знаю, как долго такой энтузиазм длится.
Вальдемар то и дело повторяет: «Хочу научиться говорить на греческом, как черные» (в смысле местные) и: «Мы с тобой, Кристоф, исследуем каждый уголок этого острова. Вдруг найдем нефтяной колодец или алмазную шахту? Если повезет, то жадничать не станем, так ведь? Поделимся с Амброзом, пусть забирает половину… нет, треть».
На самой вершине острова группа рабочих строит для Амброза дом. Он будет оснащен резервуаром для дождевой воды в самом его основании, чтобы вода не испарялась. На следующий после приезда день Амброз отправился проверять, как продвигаются дела в его отсутствие. Выяснилось, что рабочие принялись возводить стены, не выкопав предварительно яму под резервуар. Тогда между строителями и Амброзом разыгралась большая сцена: наполовину серьезный спор, наполовину пантомима с громкими криками и активной жестикуляцией. Если верить Амброзу, то суть разговора была вот в чем:
– Разве можно рыть котлован сейчас? Стены помешают. Землю уже не выгрести.
– Неважно. Это просто. Нужно только малость динамита.
– Так вы же стены снесете.
– Ничего страшного. Построим заново.
Все это Амброз пересказывает нам с гордостью – гордостью собственника. Он чувствует, что эти люди принадлежат ему, вместе с их обаянием, ненадежностью и безумием; вместе со всем, что им присуще. В некотором смысле так оно и есть, ведь именно он переводит для нас их речь. В каком-то смысле все это место – проекция его воли.
Сколько бы он ни рассуждал о павлинах и прочих прелестях, он бы не стал всерьез возражать, если бы его дом так никогда бы и не построили. Удовольствие ему доставляет сама ситуация, такая, какой она сложилась на данный момент.
Амброз всем назначил роли: Ганс готовит, Вальдемар ему помогает. Парни под руководством Алеко работают носильщиками. Джеффри должен как можно больше суетиться. (Я уже понимаю, как это важно для образа жизни Амброза.) Мне надлежит писать роман. (Ровно так же, как курам надлежит нести яйца; не столько ради нашего пропитания, сколько для того, чтобы создать общую атмосферу производительности.)
Ну а какова же роль самого Амброза? Он возглавляет наше поселение, но не то чтобы управляет им. Вообще, оно само собой руководит. Или же так: им правит дух самого острова. Однако Амброз единственный, кто всегда знает, чего этот дух хочет – он, если можно так выразиться, его жрец, – и приходится подчиняться приказам духа, приходящим через уста Амброза.
Вода в колодце дурная на вкус. От нее воняют глиняные кружки и болит живот.
Поужинав, мы сидим за столом перед хижинами. Стоит только поставить лампу на стол, и он становится центром мира. Чувствуешь, что больше никого в целом свете нет. В небе клубится, как подсвеченный огнем дым, Млечный Путь. На закате налетел порыв яростного ветра, а после установилась такая тишина, будто мы не на улице сидим, а в просторной комнате без потолка.
Крысы заполонили хижины и носятся за пределами круга света. Мы то и дело в них чем-нибудь кидаем.
Амброз, Джеффри, Ганс и я сидим на ящиках и выпиваем. Алеко и Петро держатся неподалеку, а Вальдемар подхватил мысль о рыбалке. Они с Тео каждый вечер выходят в море на лодке и карбидной лампой приманивают к поверхности рыбу, которую тут уже пытаются острожить. Ни Тео, ни Вальдемар в этом не мастаки, ведь оба городские мальчики. То один, то другой падает в воду. Зато радости у них полные штаны.
Алеко непрестанно вмешивается в наш разговор. Звук его голоса выводит из себя, но я позволил себе не раздражаться, ведь Джеффри ненавидит его за всех. И Алеко прекрасно знает об этом: едва издав особенно режущий ухо восторженный визг, он тут же косится на Джеффри, который не устает биться в ярости:
– Заткнись, омерзительная мелкая свинья!
– Заткис мрезит илло мелки свиниа! – передразнивает его Алеко.
– Все ты виноват, – набрасывается Джеффри на Амброза. – Зачем говоришь с ними на этой смеси языков? Только раззадориваешь их. Почему не обучишь языку белого человека?
– Дорогой мой Джеффри, отчего ты всегда такой умопомрачительный британец?
– Я британец настолько, насколько сам, черт возьми, того хочу.
– Бриттанц! – вмешивается Алеко, то ли поняв слова Джеффри не до конца, то ли, что вероятнее, поняв их совершенно неверно и уловив некий грязный смысл. – Алеко Бриттанц! А, na na! – Он грозит Джеффри пальцем, и тот спьяну неудачно пытается врезать ему. Алеко ловко отпрыгивает в сторону, и Джеффри валится с ящика на спину.
– Амброз, – пыхтит он, поднимаясь на ноги, – ты хоть вели этой своей непристойной мелкой любовнице говорить тише! У меня нервы на пределе. Я предупреждаю! А ну как вырву ему кадык голыми руками.
– Душа моя, ну, право слово, мы же не в средневековом замке! Это же не рабы. Здесь у всех равные права, и я настаиваю на том, чтобы их уважали. И, как я уже тысячу раз говорил тебе, я здесь ни за чьи поступки – в том числе и
